Губернатор. Повесть и рассказы
Шрифт:
— А ведь она, пожалуй, и в самом деле поцелуя не заметила, — подумал губернатор и, смяв папиросу, сейчас нее закурил другую.
В антракте, когда все пришли в аванложу, он, стараясь скрыть свое смущение, гладил руками по плюшевой скатерти и спрашивал:
— А не выпить ли нам чайку, а?
И долго нажимал кнопку звонка.
Когда пришел почтительный, с белой салфеткой лакей, он сказал ему:
— Принеси нам, паренек, чаю три стакана и печенья.
Лакей почтительно выслушал и спросил:
— Печенья прикажете которого-с?
— А которое у вас есть? — шутливо говорил губернатор.
— Есть «Мария».
— Пожалуйте «Альберта»…
Когда кончили чай, губернатор вошел, в ложу; театр был освещен. На противоположной стороне сейчас же кто-то встал и, сняв шапку наотмашь, низко кланялся. Губернатор пригляделся и увидел, что это — управляющий акцизными сборами, штатский генерал Балабан. Про него говорили, что дед его был цыганом и сидел в тюрьме за кражу лошадей.
XX
В сентябре месяце, когда стояли золотые, безветренные дни, когда стаями ходили по небу еще белые жирные облака, в городе случилось два события: во-первых, был убит на дуэли полицмейстер, а во-вторых, на ярмарочной площади сгорела егоровская лесная биржа. Дуэль была ранним утром, на опушке архиерейского леса.
Свирин вошел в спальню губернатора по первому звонку. Только что начался восьмой час. День, как больной, медленно, неохотно раскрывал свои глаза. У Свирина было беспокойное лицо, глаза бегали. Держа полотенце на руках, в ожидании, пока губернатор натрет мылом руки, он долго стоял, переминался и, наконец, кашлянув, сказал:
— Не знаю, как доложить.
Так он обыкновенно начинал, когда случалось что-нибудь важное, необычное. Это знал губернатор и, не разжимая намыленных рук, выпрямился.
— Что случилось? Говори прямо, — тревожно сказал он и подозрительно взглянул Свирину в глаза, — с Соней?
Свирин затоптался на месте, заморгал глазами.
— Никак нет… несчастье…
— С кем? С Соней, — спрашиваю я тебя? — уже крикнул губернатор.
— Никак нет-с, ваше, пр-во! — залепетал Свирин, вытягиваясь во фронт и глядя ему в глаза; в крике, который со странной, неожиданно родившейся гулкостью отдался у карнизов потолка, проснулся старый грозный губернатор. — Полицмейстер сильно ранен-с…
— Где? Кем?
— Так что дюэль была.
— Дуэль была? — изумленно повторил губернатор; в голове мелькнула мысль: уж не пьян ли, чего доброго, Свирин?
— Точно так! Дюэль! — рапортовал, словно обрадовавшись строгости, Свирин.
— Но с кем? Почему?
— Не могу знать! — отвечал Свирин. — Сказывают, с каким-то высоким человеком в котелке… Звания неизвестного. Убил полицмейстера и скрылся.
— Так, может, не дуэль, а прямо так убил да и скрылся?
— Никак нет! Дюэль. По правилу и формату. Ездили в лес, меряли шаги, потом раз, два, три — и бабац! С его, благородием господин Клейн изволили ездить.
— А никто с докладом не приезжал?
— Никак нет, не приезжал. Суета-с! Помощник полицмейстера рассказывал по телефону и велел вам, как проснетесь, передать.
— Рана смертельная? — спросил губернатор, теперь торопясь окончить умывание.
— Дышит. На перевязке-с. Но труден-с, — говорил Свирин.
— Еще жив?
— Вероятно-с, жив. Сказали бы, ежели что.
— Дурак, что не разбудил…
— Не велено-с…
— Не велено-с! — передразнил губернатор, принимая из рук Свирина чистое, тонкое,
Что вошло в душу, — еще трудно было определить, но вошло что-то большое, шумное и тревожное. Жалости не было. «Все равно, — дело конченое», — думал губернатор. Проснулось желание видеть этого человека, который когда-то, — это уже казалось очень далеким, — так спокойно выходил от него после приема и, застегивая перчатку, ждал, пока подъедет сдержанным шагом пролетка, и потом, поехавши, щурил против солнца свои черные глаза. Ярко выявилось желание посмотреть на комнаты, в которых жили красивые молчаливые люди, на вещи, к которым прикасались их руки, на окна, в которые они смотрели. Тогда, казалось, когда он увидит все это, разгадается и будет ясным что-то большое…
Дом полицмейстера был недалеко, — нужно только подняться в гору и потом проехать по маленькой, засаженной молодыми ясенями улице. Вспомнилось почему-то, что в том доме, который был назначен для полицмейстера, когда-то, проездом на Кавказ, жил три дня Пушкин. Около подъезда беспорядочно толпились освещенные солнцем полицейские чиновники, ходил, выпятив грудь и держась пальцем за портупею, Крыжин — все это, когда губернатор подъехал, сразу сгрудилось, построилось по-военному, в шеренгу. Дом был низковатый, старинный; перед окнами, огороженные каменной, просвечивающей оградой, росли акации. Когда губернатор вошел в переднюю, его поразила какая-то настороженность в доме. Было тихо, как вечером в поле; но ясно, что здесь чего-то ждут, — все ждет: и вешалка с железными крючьями, и гардероб с круглыми из-под женских шляп картонками наверху, и зеркало, и стенная лампа с матовым абажуром. Все это, как живое, затаило дыхание и ждет.
«Смерть! — пронеслось в голове и показалось, что это слово — длинное, необычно длинное, верст в пять. — Смерть! Какая ж ты есть?» — мысленно ощущая жадность увидеть и познать ее, спрашивал губернатор тех мертвецов, каких он видел на своем веку. Было их много: отчетливо лежал в памяти, как на длинном столе, ряд лиц то спокойных, то искаженных, то закрытых ватою, то церковными воздухами, то перевязанных, как при зубной боли, платком; но все это не была она — смерть. Смерть была сейчас вот, в этом доме, в котором жил три дня. Пушкин; была она здесь, здесь только можно было увидеть ее лицо, — то лицо, которое скоро войдет и к нему, в его губернаторский дом, которая, быть может, в длинном саване, со скрюченной косой в руках, носится за ним, как по осени паутина, невидимая, неоставляющая, которая, может быть, покончив здесь, должна полететь еще в другие дома, в другие города, в другие страны, — может быть, туда, где сейчас начинается весна и лазурью освещено вечереющее небо.
— Хочу видеть лицо твое! — как молитву, шептал слова губернатор. — Хочу видеть твое лицо!
Мысли необыкновенные, далекие, от службы, от города, заструились в голове, как ручей на солнце. Голова слегка кружилась, и странно было, что пахнет чем-то удушливым, аптечным. Хлопнула дверь, на мгновение мелькнуло за ней большое окно, чьи-то спины, — и мимо губернатора через гостиную пробежал с тазиком в руках врач, черненький кучерявый еврейчик, который только что в феврале, после сретенья, приехал из ссылки, из Архангельской губернии. Доктор, боясь расплескать из таза красную жидкость, похожую на розовое вино, толкнул губернатора и даже не обернулся.