ГУЛАГ

Эпплбаум Энн

«Заключенные из Прибалтики и с Западной Украины считали, что советские и русские одно и то же. Хотя русских сидело очень много в лагерях, это не мешало им считать, что русские были захватчики, оккупанты».

К самому Ситко однажды ночью подошли четверо западных украинцев:

«„Твоя фамилия украинская — ты кто, перевертынь?“ Это очень обидное слово, означает изменник, предатель. Я рассказал, что я вырос на Кавказе, в семье, где все говорили по-русски, поэтому, говорю, не знаю, почему у меня такая фамилия. Они посидели-посидели, переглянулись и ушли, но могли и заколоть, ножи у них были».

Одна бывшая заключенная, сказав, что национальные

отношения в их лагере в целом были нормальными, оговорилась, что бендеровцы «дико всех ненавидели» [1038] .

Как ни странно, русские в большинстве лагерей своей группировки не создавали, хотя они, согласно статистике ГУЛАГа, во все годы его существования составляли в нем ощутимое большинство [1039] . Правда, земляки тяготели друг к другу: москвичи искали москвичей, ленинградцы — ленинградцев. Владимиру Петрову однажды помог врач, который спросил его:

1038

Пурыжинская, интервью с автором.

1039

ГАРФ, ф. 9414, оп. 1, д. 206 (статистика национального состава за 1954 г.).

— Ты откуда?

— Был студентом в Ленинграде.

— А-а, значит, мы земляки — очень хорошо, — сказал врач и хлопнул меня по плечу [1040] .

Самой сильной и организованной группой нередко были москвичи. Леонид Трус, арестованный еще студентом, вспоминал, что старшие москвичи в его лагере составляли некую «интеллигентскую элиту», куда его поначалу не пускали. Желая взять книгу в лагерной библиотеке, он встретился с недоверием библиотекаря, опасавшегося, что книга не вернется обратно.

1040

Petrov, с. 119–137.

Обычно, впрочем, такие связи были довольно слабыми: заключенные не получали от них ничего, кроме бесед об улицах, где они когда-то жили, о школе, в которую вместе ходили. Если другие этнические группы создавали целые сети взаимной поддержки — помогали новоприбывшим находить места в бараке, устраивали их на более легкие работы, — то русские ничего этого не делали. Ада Федерольф писала, что в Туруханске, куда ее и других женщин отправили в ссылку, их пароход встречали ссыльные из предыдущей партии:

«Потом какой-то мужчина, еврей, отозвал в сторону группу наших евреек, стал совать им хлеб и учил, что говорить, как себя держать. Потом так же отошли и несколько грузинок, и вот посреди двора остались мы, русские, человек десять-пятнадцать; никто к нам не подходил, не совал хлеб и ничего не говорил» [1041] .

При этом определенные различия между русскими заключенными были — различия, основанные не на этнической принадлежности, а на идеологии. Нина Гаген-Торн писала:

1041

Эфрон, Федерольф, с. 234.

«Основная масса женщин в лагерях несла свою судьбу и страдание, как стихийное бедствие, не пытаясь разобраться в причинах… Но тем, кто находил для себя какое-то объяснение происходящего и верил в него, было легче» [1042] .

Среди тех, кто находил объяснение, заметнее других были коммунисты,

по-прежнему заявлявшие о своей невиновности и преданности Советскому Союзу, по-прежнему верившие, вопреки очевидности, что все прочие заключенные — враги, которых следует избегать. Алла Андреева вспоминает о «большевичках»: «Они находили друг друга и держались вместе, потому что они были чистые советские люди, а все остальные были преступники». В Минлаге в начале 50-х Сусанна Печуро застала следующую картину: «В своем углу сидят москвички, которые друг другу объясняют, что мы, конечно, честные советские люди, что мы, конечно, коммунисты, да здравствует Сталин, мы, конечно, ни в чем не виноваты, и наше родное правительство разберется и нас выпустит, а это все враги».

1042

Гаген-Торн, с. 205.

И Печуро, и Ирена Аргинская, которая примерно в то же время была заключенной в Кенгире, говорят, что в большинстве своем это были люди не первой молодости, арестованные в ходе партийных чисток 1937 и 1938 года. Аргинская вспоминает, что многие из них находились в инвалидных лагерях. Анна Ларина, вдова видного партийного деятеля Николая Бухарина, первое время, несмотря на арест, оставалась верна идеям революции. Еще в тюрьме она сочинила стихотворение, посвященное годовщине Октябрьской революции:

Но хоть за решеткой тоскливой Бывает обидно порой, Я праздную вместе с счастливой, Родною моею страной. Сегодня я верю в иное, Что в жизнь я снова войду, И вместе с родным комсомолом По площади Красной пройду!

Позднее Ларина назвала эти строки «бредом сумасшедшего». Но тогда, в тюрьме, она читала стихотворение женам старых большевиков, и «оно вызвало их одобрение и аплодисменты, трогало до слез».

Солженицын посвятил коммунистам, которых он саркастически назвал «благонамеренными», одну из глав «Архипелага ГУЛАГ». Его поражала их способность объяснять все вплоть до своего собственного ареста, пыток и лагерного срока «очень ловкой работой иностранных разведок», «вредительством огромного масштаба», «затеей местных энкаведистов» или «изменой в рядах партии». Иные приходили к научному выводу:

«Эти репрессии — историческая необходимость развития нашего общества» [1043] .

1043

Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ», частьтретья, гл. 11 (мал. собр. соч., т. 6, с. 208–209).

Позднее некоторые из этих «лоялистов» написали мемуары, которые охотно публиковала советская печать. В 1964 году журнал «Октябрь» напечатал «Повесть о пережитом» Бориса Дьякова. В предисловии было сказано:

«Сила повести Б. Дьякова в том, что она — о настоящих советских людях, об истинных коммунистах. В тяжелых условиях они не теряли человеческого достоинства, были верны своим партийным идеалам, преданы Родине».

Один из персонажей Дьякова, арестованный коммунист Тодорский, рассказывает, как он в лагере помог старшему лейтенанту НКВД написать конспект по истории партии. А майору НКВД Яковлеву он заявил, что, несмотря на свое заключение, по-прежнему считает себя коммунистом: «Я ни в чем против Советской власти не виновен. Поэтому был и остаюсь коммунистом». Майор посоветовал ему вести себя потише: