Гуманитарное знание и вызовы времени
Шрифт:
Третья фаза кризиса русского литературоцентризма пришлась на советский период истории русской литературы и связана она была с мощной политизацией и идеологизацией литературы. Эстетизация стихийных практик революции – бунта и слепого протеста (В. Хлебников, В. Маяковский), эскалации насилия и непосредственно спонтанного действия (И. Бабель, М. Шолохов, А. Веселый) – в немалой степени ослабила и без того вторичную литературность Серебряного века. Последовательно эволюционируя по отношению к литературной классике, русская литература XX в. все более последовательно сочетается с не-литературой – «сырой», непереваренной эстетическими и литературно-художественными средствами действительностью (по-разному – Б. Пильняк, М. Зощенко, И. Бабель, Д. Бедный, Н. Островский, М. Шолохов, А. Платонов), пока не возникает искусственный сталинский проект – «социалистический реализм»,
421
Гройс Б. Gesamtkunstwerk Сталин. – М.: Ад Маргинем, 2013.
Кризисный характер подобной «прививки» литературе проявился в полной мере во многих значительных явлениях советской литературы (М. Шолохов, А. Фадеев, Л. Леонов, И. Эренбург, К. Симонов и др.). Такой противоестественный симбиоз «жизни, искусства и политики» (А. Блок) – вместо «добра, красоты и истины» (В. Соловьёв), продолжавшийся в различных ипостасях почти полвека, реализовал практически новый вариант кризиса литературоцентризма в России, предваривший в значительной мере его современную, заключительную фазу, совпавшую с постсоветским периодом развития русской литературы. Более того, можно сказать, что косвенно этот кризис русского литературоцентризма оказал воздействие даже на те подлинно значительные явления русской литературы XX в., которые не имели непосредственного отношения к феномену «социалистического реализма» («Колымские рассказы» В. Шаламова, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана, «Красное колесо» А. Солженицына и др.).
Нынешний кризис русского литературоцентризма в какой-то степени совпадает со всемирным аналогичным процессом. Речь идет о воздействии (и даже натиске, причем весьма агрессивном) аудиовизуальной культуры и медиакультуры на различные стороны культурной современности. Уже в советское время под влиянием сначала кино (этого, для Ленина и других большевиков, «важнейшего из искусств»), а затем радио и телевидения началось постепенное вытеснение литературы и художественного слова из культурной повседневности советских людей. Литература была обречена на то, чтобы стать периферией актуальной массовой культуры или ядром культуры элитарной (практически полностью выходящей из широкого употребления).
И этот процесс был заметен уже тогда, когда Советский Союз слыл, по крайней мере в своих собственных глазах, «самой читающей в мире» страной. В этом отношении отступление словесности под давлением нарастающей визуализации и отчасти аудиализации современной культуры закономерно и понятно. В эпоху Интернета подобные негативные метаморфозы литературы и чтения тем более неизбежны. Однако этим не исчерпывается четвертая фаза кризиса отечественного литературоцентризма.
Нарастающая информатизация культуры в отношении литературы приводит к окончательному размыванию грани между реальностью и виртуальностью, между художественностью и беллетристикой, между новаторством и эпигонством, между творчеством и клишированностью (стереотипностью, шаблонностью), поскольку с информационной точки зрения в текстах того или иного рода заключена в принципе одинаковая, сравнимая по уровню и смыслу информация, а эстетическое содержание произведений искусства оказывается непереводимым на уровень информационных технологий и решений в силу исчезновения многомерности литературного текста, его «сплющивания» в информационную плоскость. Появляется и такое специфическое квазилитературное явление медийной культуры, как сетература [422] ,
422
Карымова М. Г. Гипертекст и сетература в контексте культуры постмодернизма // Постмодернизм: Pro et contra: Материалы международной научной конференции: «Постмодернизм и судьбы художественной словесности на рубеже тысячелетий». Тюмень, 2002 г. – Тюмень: Вектор Бук, 2002. См. также: Андреев А. Манифест Сетевой Литературы, или Личный Опыт Поэтической независимости [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.litera.ru/slova/esse/manif.htm
На фоне информатизации литературы в современной русской культуре появляются такие нетрадиционные и необычные для России явления, как литературный коммерческий проект (здесь особенно показательны последние произведения Б. Акунина, инициированные как составные части заранее спланированного «литературного проекта», и бесконечный сериал «иронического детектива» Д. Донцовой). Однако еще интереснее и парадоксальнее появление на горизонте современной России некоммерческих произведений, составляющих в своей совокупности постлитературу. Для последней показательна всесторонняя вторичность литературных интенций и приемов.
Во-первых, это вольное заимствование литературных тем, персонажей, сюжетов, коллизий из литературных произведений прошлого, из которых составляется причудливый коллаж, а при особой дробности – настоящая мозаика (роман Т. Толстой «Кысь» и повесть В. Сорокина «Метель», своего рода аллюзия на пушкинские тексты – «Капитанская дочка» и «Метель»). Литературный проект Викт. Ерофеева «Русские цветы зла» по-своему соединяет идею коллажа чужих текстов в новый гипертекст и прозрачную аллюзию на стихотворный сборник Ш. Бодлера, воспринятый через призму русской ментальности с дистанции в полтора века.
Не менее показательны постмодернистские инверсии известных литературных сюжетов и конфликтов, приобретающих в современной реинтерпретации неожиданный смысл («Чайка» Б. Акунина – как «продолжение-перевертыш» знаменитой чеховской комедии; «Амон Ра» В. Пелевина представляет собой увлекательную игру с некогда культовой «Повестью о настоящем человеке» Б. Полевого; «Чапаев и Пустота» того же В. Пелевина предстает как постмодернистское прочтение культового фильма бр. Васильевых – буквально: гротескно извращенный метанарратив кино; «Змея в зеркале» А. Королёва – как постмодернистская аппликация из текстов сказок Ш. Перро с врезкой случайного фрагмента рассказа А. Конан-Дойля «Пестрая лента» из «Записок о Шерлоке Холмсе», радикально переламывающей канонический сюжет).
Во-вторых, появляется новая вторичность постлитературы – через заимствование художественно-эстетических техник из других видов искусств с последующим перенесением их на материал словесности. Так, чтение пелевинской «Священной Книги Оборотня» рассчитано на музыкальное сопровождение, стилизованное под музыку Востока; сюжет оперного либретто В. Сорокина «Дети Розенталя» вообще может быть реализован лишь музыкальными средствами (в опере Л. Десятникова, поставленной в Большом театре, все держится на искусной стилизации музыки Чайковского, Мусоргского, Верди, Вагнера и Моцарта, вне которой литературный текст теряет смысл). Технику роману Пелевина «Чапаев и Пустота» дает кино, а «Generation П» – телевидение; коллажная техника романов А. Королёва «Голова Гоголя», «Человек-язык», «Быть Босхом» явно идет от изобразительного искусства XX в. начиная со зрелого Пикассо.
Поэтика постлитературы рубежа XX–XXI вв. может быть описана в терминах современной музыки («кластер», «полистилистика», «концерт») или кино («монтаж», «наплыв», чередование «планов»), или медиакультуры («гипертекст», «сайт», «чат», «блог» и т. п.). Если классическая литература экстраполировала свои словесные средства на другие виды искусства (живопись, музыку, кино и т. п.) и добивалась от них литературных эффектов, то сегодня постлитература скорее сама становится продуктом современных медиа, перенимая художественные средства и саму поэтику у невербальных искусств и культурных практик и тем самым окончательно утрачивая свою словесную специфику.