Гуманный выстрел в голову
Шрифт:
Я схватилась растерянной рукой за его руку.
— Что, родная? — пробормотал он сонно. Я только всхлипнула в ответ.
Он тотчас проснулся, испуганный этим неожиданным звуком.
— Что такое? Что ты, родная?
И я заплакала, тихо, даваясь слезами. Боль крутила и вертела меня, а пуще боли был страх, неожиданный, всепоглощающий.
— Сортис, не плачь… Сортис, что мне сделать?
— Как ты думаешь… я рожу… дерево? — засмеялась сквозь слезы, и снова заплакала.
Ах, сколько бы слез я не пролила глухой ночью,
Кого я рожу от тебя, ангел мой, любовь моя, муж мой? Как мне больно, как мне страшно! Этот ребенок разорвет мою душу, разорвет меня в клочья. Разве может быть иначе, если родить мне предстоит — стихию.
Неужели я умираю?
За шторами рассвело. Лучи света пробивались в комнату, режа пыльный полумрак. Было вроде и прохладно, но я обливалась потом. А после все так же, в поту, задыхаясь, я следила за тем, как лучики эти окрашиваются алым и гаснут. Прошел день, снова наступила ночь.
Часы внизу медленно и важно пробили полночь — бессмысленное, никому не нужное время. А с последним ударом меня пронзила такая боль, что я закричала, пронзая криком темноту над лесами.
— Сортис! — он держал мои руки, и плакал, и ничем не мог помочь мне, а я кричала, надрываясь, надсаживая голос.
Я — лист, опавший прошлой осенью.
Я кричала и задыхалась от собственного крика. Боль рвала меня на части, боль огненными пальцами разрывала меня на кусочки — снова и снова. Будто начинку для пирожков готовила — о, эта хозяйственная боль.
Я — огонек сгоревшей свечи,
— Я — Сортис.
Я — лист, опав…
Сознание мое меркло.
А потом я услышала над собой резкий, металлический, совершенно нестерпимый голос, говоривший четко и раздельно:
— Храбрая Сортис. Бесстрашная Сортис.
И другой, столь же нестерпимый голос прибавил равнодушно:
— Мертвая Сортис.
И с каким-то неожиданным безразличием я поняла и приняла это знание: я умерла. Тот и Осирис говорили надо мной в непроглядной тьме характерными металлическими голосами. «Мертвая Сортис». Это я, это я — мертвая Сортис. И мой ребенок. Здесь, в этой кромешной тьме, боль отпустила меня, и не сразу отчего-то вспомнила я о своем нерожденном ребенке. Я встрепенулась.
— Глупая Сортис, — сказал кто-то. Голоса их были так похожи, что я не различала еще, кто говорит.
— Мой ребенок…
— Твой ребенок? Ты ЭТО называешь ребенком? Воистину — глупая Сортис!
— Где он? Что с ним? — закричала я в темноту.
— Ты родила и умерла, успокойся же на этом! Глупая Сортис!
Я вздохнула глубоко и медленно, словно перед боем. Я все еще Сортис и ею пребуду.
— Осирис, отец Гора-са-Исет, Сокола моего с белым знаменем, зачатого от мертвого отца, отвечай! — вскричала я во тьму. — Что с моим ребенком? Кого я родила?
— Глупая Сортис! — отвечали мне хором Тот и Осирис. — Ты родила преемника мужу
— Что?…
Голос мой сел. Я почти не слышала себя, но они услышали и рассмеялись разом — словно железо заскрежетало о железо.
— Глупая Сортис! Глупая Сортис! Он умирал и так, ты знаешь это. Лишь своей любовью ты питала его, ты умерла, и он умер тоже. Все просто, ты знаешь это. Все просто в мире мертвых, все просто в любом из миров.
— Мой ребенок…
— Войдет в силу нескоро. И до тех пор будут спать твои леса, но душа их не умерла, нет, душа их возродилась. Все хорошо, Сортис, все хорошо.
Я улыбнулась в темноте.
Душа моя легче пера из крыльев птенца.
И когда сердце мое упадет на весы, Осирис взглянет на меня с улыбкой, а Тот, бог с головой чибиса, покровитель писателей и провожатый мертвых, уберет в сторону табличку и писало, ибо нечего ему будет записывать.
Легкими шагами войду я в Страну Мертвых.
Я — лист, опавший прошлой осенью.
Я — огонек сгоревшей свечи.
Я — дуновение ветра в пустой комнате.
Я — Сортис.
Дмитрий Казаков
КАИРСКАЯ НОЧЬ
Точно дивная Фата-Моргана,
Виден город у ночи в плену,
Над мечетью султана Гассана
Минарет протыкает Луну.
— Да смилостивится Аллах над нами! — Хусейн оторвался от трубки кальяна и удовлетворенно вздохнул.
— Да смилостивится, — отозвался Али. Он уже закончил курить и сидел неподвижно, рассеянно поглаживая бок кофейной чашки. — И заодно заберет в ад нашего кади!
— Али, достойно ли мусульманина так говорить? — воскликнул Хусейн, морщась от привычной боли в пояснице.
В маленькой и бедной чайхане на самой окраине Каира они были только вдвоем. Ночь висела над городом, пронизанная тонким запахом цветущих садов. С открытой террасы чайханы видна была полная луна. Рядом с ее белым диском торчал тонкий шпиль минарета. Слышно было, как где-то в пустыне шакал жалуется на судьбу.
— А достойно ли мусульманина вести себя подобно нечистой свинье? — отозвался Али желчным голосом. — Я надеюсь, что иблисы приготовили для грязной души кади достойное место!
— Не гневайся, — Хусейн повернулся так, чтобы видеть Али. Сияние луны сделало морщины на лице старого друга особенно глубокими, а давно уже поседевшие волосы словно присыпало серебряной пылью. — Ты же знаешь, что тебе это вредно. Опять будешь кашлять кровью…
— И лекарь заставит меня есть сваренных с финиками скорпионов! — сказал Али с отвращением.
Старики замолчали, вслушиваясь в ночь. Они садились здесь, на террасе старой чайханы, принадлежавшей еще деду Хусейна, каждый вечер по окончании дневных забот. Пили кофе, курили кальян, разговаривали.