Гурко. Под стягом Российской империи
Шрифт:
На «царский валик», как называли солдаты высоту, с которой император наблюдал за боевыми действиями под Плевной, Александр Второй прибыл с многочисленной свитой. Между Тучинским оврагом и деревней Радищево с колясок пересели в седла, добрались до высоты. Государю поставили походный стульчик, подали подзорную трубу.
Он внимательно всматривался в плевненские укрепления, хмыкал, качал головой, наконец сказал, ни к кому не обращаясь:
— Фортеция знатная. — Обернулся к Милютину и главнокомандующему: —
— Ваше величество, Осман-Нури-паша — лучший из лучших турецких генералов. Я придерживаюсь правила: противника лучше переоценить, нежели недооценить.
— Что ты скажешь, брат? — царь перевел взгляд на великого князя Николая Николаевича.
Главнокомандующий предпочел отмолчаться. К высоте подкатил громоздкий фургон. Проворные лакеи накрыли здесь же царский столик на три куверта. За обеденным приготовлением следил ведавший царской кухней генерал.
Александр Второй от ухи с форелью отказался, но охотно пропустил стопку анисовой водки.
— За удачный штурм Плевны! Как, Дмитрий Алексеевич?
— Дай-то Бог, ваше величество.
— А, Николаша?
— Разнесем, — пробасил главнокомандующий и выпил вторую стопку.
Милютин укоризненно взглянул на великого князя:
— Поменьше бы потерь.
Царь усмехнулся:
— Богом определено, кому жить, кому раненым быть, а кому и на поле брани голову сложить.
— Согласен, — посмел вставить Милютин, — однако, не помедли мы ранее, сегодня не стояла бы Плевна на нашем пути.
— Вы имеете в виду нерасторопность генерала Криденера?
— Да, ваше величество.
Великий князь промолвил, насупясь:
— Генерал Криденер ответил за свои действия.
Александр Второй не стал продолжать разговор, принялся за пышущий жаром бифштекс. Ел не торопясь, отрезая малыми кусочками.
— В бифштексах англичане преуспели, — заметил он.
Великий князь сказал:
— Что до меня, то я предпочитало пожарские котлеты.
— Уж не для того ль ты, Николаша, в Бухарест наведывался, чтоб отведать сочных котлет? — царь хитро прищурился.
— Донесли, канальи, — расхохотался великий князь. — Был грех, встречал петербургских императорских театров прима-балерину Числову. Неравнодушен к балету.
— К балету ли? — царь поднялся, отрезал сухо. — Дальнейшие диспозиции за вами, главнокомандующий и за штабом Дунайской армии.
И сызнова плевненская неудача.
Второй штурм Плевны и армия, натолкнувшись на глубоко эшелонированную линию обороны противника, понеся большие потери, отходит. На совещании в главном штабе великий князь сказал:
— Будем готовиться к новому штурму. Подтянем резервы, усилим артиллерию. Готовьтесь, господа. Государь остался нами недоволен.
Пока
Одновременно штаб армии уведомил генерала Гурко о прибытии в Адрианополь всех войск Сулейман-паши…
Напившись острого кваса, что готовил ему денщик Василий, Гурко лег на жесткий топчан, укрылся шинелью. Мысли не покидали голову.
Осман-Нури-паша приковал Дунайскую армию к Плевне, и теперь Передовой отряд предстал один на один с армией Сулейман-паши. Остается не дать Сулейману прорваться через перевал и соединиться с Осман-пашой…
Размышлял генерал Гурко и не ведал, что султан Абдул-Хамид уже подписал фирман о назначении главнокомандующим всеми балканскими войсками Сулейман-пашу…
Иосиф Владимирович продолжал думать о том, что прежде чем закрыть пехотой и артиллерией Шипкинский перевал, не пустить через Балканы таборы Сулеймана, необходимо бросить в рейд Казанский и Астраханский полки. Они устроят диверсии на железной дороге и проведут разведку…
Накинув шинель, Иосиф Владимирович вышел. Звездное небо и свежо, а днем от жары изнываешь. Душисто пахло маслом казанлыкской розы и созревающими яблоками. Год урожайный удался, ветки гнутся. И виноград налился янтарным соком, много крестьяне надавят вина. Даст Бог, ныне не отберут турки его у крестьян, не увезут бочонки в туретчину…
А Стояну в эту ночь снилось, будто он в Петербурге, в комнате у бабушки. Графиня Росица грозит внуку пальцем и строго говорит: «Сердцем почувствуй, любовь ли это. Люби, как твой дед, граф Петр. Он взял меня в жены, презрев пересуды».
Бабушка что-то шептала, ласково гладила ему волосы. Руку бабушки сменила рука Светозары. Светозара, как наяву, стоит перед ним. Большими глазами она смотрит на него и спрашивает: «Что знаешь ты о моей любви? Готов ли взять меня в жены?»
«Готов! Готов! — хочет крикнуть Стоян и просыпается. — Бабушка, верно, получила мое письмо, — думает он. — Одобрит ли она меня или пришлет кучу назиданий?..»
Бабушка сказала: «презрев пересуды». Не избежать и мне злых языков, а если привезу Светозару в Петербург…
Что же, пусть позлословят, разве побоюсь я этого? Позлословят и примут, как принял свет графиню Росицу…
Из скупых сведений беженцев-болгар и данных разведки вырисовывалась картина, сложившаяся в Забалканье к 24 июля. У Филиппополя стояли семь таборов бежавшего с Шипки Халюсси-паши; двенадцать таборов и три эскадрона, полторы тысячи черкесов и четыре батареи Реуф-паши готовы принять удар у Новой Загоры. По железной дороге малыми эшелонами (больше не позволял турецкий транспорт) перебрасывались таборы Сулейман-паши.