Гуси-лебеди
Шрифт:
– Что случилось, товарищи?..
– Мама села на квашню, - разжигается Кондратий.
Сергей подходит вплотную к нему:
– Ты зачем бегал по площади за мной? Или не узнал?
– А ты видел?
– Как же не видел! Ударить хотел меня.
Кондратий становится еще выше ростом, ярче вспыхивает зеленый огонь в глазах:
– Ты где меня видел?
Федякин отводит Кондратия в сторону:
– Сядь! А ты, товарищ Сергей, не сердись.
– Как же не сердись, Трофим Павлыч!
– Не надо. Видишь, какие мы нервные.
– Меня?
– Постой. Сердиться тут нечего. Сам видишь, какое время... А ты - из другого сословья...
– Да разве я могу? Что вы! Да как же это так? Неужто я на обман способен?
– Не сердись на дураков. От боязни так выходит. Веришь в нашу правду - становись.
– Конечно, верю.
– Я тоже верю тебе. Давай руку. А ты, Кондратий, извинись перед ним.
– Это как извинись?
– Не знаешь как?
– Мы необразованны...
После сходки Сергей идет на кладбище, долго бродит меж упавшими крестами. Редкой стайкой бегут облака, обгоняя месяц, сонно шуршит трава под ногами. Церковный крест на белой окороченной колокольне из-за кустов смотрит молитвенным взглядом. Сергей садится на могилу. Да, ему не верят. И если бегали по площади с оскаленными ртами, еще побегут, ударят в любую минуту, как опасного чужака, забежавшего не в свое стадо.
Встречается Марья Кондратьевна. Тоже тоска у нее. Целый день кружилась она по комнате, раскрывала книгу, подолгу сидела над поднятыми страницами. Одинокая! Косятся богатые, сторонятся бедные. Даже Петунников странно пофыркивает, размахивая клюшкой.
– Не понимаю я жизни, - жалуется Марья Кондратьевна.
– Ну, вот прямо ничего не понимаю. Раньше думала, умная я, вижу кое-что, теперь совершенно ничего не вижу. Верила в человека, в добро, теперь даже не знаю, что такое добро. Новое стало оно, другое. Все какие-то обожженные, чуть дотронешься - на дыбы. Что я сделала - за мной бегали по площади? Я только хотела помочь, указать, но и указывать никому нельзя.
Тишину ночи прорезывает далекий выстрел. Щелкает в одной стороне, перекидывается в другую, долго катится по реке рассыпанной дробью. Низко пролетают потревоженные голуби, слабо курится туман на лугах.
– Куда мы идем? Вы только подумайте, Сергей Николаич.
Сергей не отвечает.
20
Поздно ночью в избе у Перекатова собрались самостоятельные, ждали Никанора. Он прислал записку, что ему нездоровится. Первым взъерепенился дедушка Лизунов.
– А-а, чертов поп! Нездоровится? Хочешь здоровых найти? Всех нас ударило в самую маковку, петлей захлестнуло...
Павел-студент обводил мужиков злыми, нащупывающими глазами.
– Вы сделали величайшую глупость! Не могли потерпеть - побоище устроили, вот теперь и вам устроят кашу. Когда придут
– Что сделано, того не воротишь. Давайте обсудим!
– вздохнули мужики.
– Обсуждать-то как?
Матвей Старосельцев, свесив голову, думал в одиночку. Михаила Семеныч часто оглядывался на дверь, ждал появления страшного. Сердце у дедушки Лизунова сделалось мягким, руки дрожали. Дергая за рукав Павла-студента, жалобно говорил он:
– Постой! Ты вот бранишь, а мы слушаем. Почему же ты раньше молчал? Ведь ты знал, какие мы люди? Взял бы да и удержал, если не в ту сторону пошли. А теперь зарежь - ничего не знаем... Лучше помоги как-нибудь, посоветуй!
– Помоги, Павел Лексеич!
– разом сказали мужики.
– Ты человек ученый.
Опять Михаила Семеныч почувствовал приближение страшного, стоящего у дверей. Матвей Старосельцев, пошатываясь, прошел по дороге, крепко стиснул голову обеими руками. Дедушка Лизунов увидел Сурова-отца с перевязанным лицом, вспомнил про убитого Мокея. В маленьких оробевших глазах, как у хорька, выгнанного из норы, засветилась тоска предсмертная, обиженно махнул рукой.
– Шабаш! По ступицу увязли.
Брови у Перекатова переломились, ноздри широко раздулись, стукнул ладонью по столу:
– Слушайте!
Выступил Лавруха Давыдов:
– Мое слово!
– По порядку надо.
– Говори, Лексей Ильич.
– Плохо, если чехи не придут. По миру пустят большевики, сукины дети, гайтан снимут.
Опять выступил Лавруха Давыдов, сутулый, с перепутанными волосами.
– Мое мненье - хлебом кидаться нельзя. Какие мы жители, ежели у нас отберут? Крышка!
– Ну, скажи, по-другому как?
– Давайте подумаем.
– Думали - не выходит ничего.
– Человека выбрать надо, на станцию послать. Сходит он там к Василию Асафычу на постоялый двор, узнает, что и как... Если много чехов - бояться не будем.
– А если немного?
– Тогда, конечно... Запутались мы...
Дедушка Лизунов, точно молоденький, подпрыгнул:
– Да как же быть-то? Быть-то как? Придут, не придут... Ну, придут. Съедят у нас последний хлебишко и уйдут. Мы ведь не знаем, какие они люди. Можа, только вид делают за нас?.. Кто сидел у них в голове? Лучше своим дать, чтобы рот не разевали. Черт с ней! Беднее не будем. Кто жалат на мою руку?
Мысль о добровольной жертве обрадовала старика, и почувствовал он сразу внутреннее облегченье.
– Поддержим маленька! Есть у нас, и еще бог даст. Оно, как говорится, с собой не возьмешь. Сегодня в избе сидишь, завтра на мазарках ноги вытянешь. Надо и об этом подумать. Пиши меня, Лексей Ильич: Иван Савелов Лизунов - два пуда муки не-имеющим. Кто еще?
Поднялся Суров-отец с перевязанной головой.
– Вам, Иван Савелич, не грешно и больше дать. Я осенью спустил сто пудов да зимой девяносто. Хорошо это выходит? А вы на дурочке отыгрались...