Гусман де Альфараче. Часть первая

Алеман Матео

Возвращаясь к этим нечестивцам, скажу, что бог, без сомнения, покарает их, но и люди не пощадят; народ судит их дела, громко изобличая тайные, как мнится им, цели, и ропщет, видя, как достойного унижают, а негодяя возвышают, как бесчестные люди бесчестными путями приходят к власти, а честных выгоняют и в грязь втаптывают вместе с их честностью. Однако верь, все волосы на их голове сочтены господом, ни один не упадет без его воли. Если они покинуты людьми, пусть утешатся тем, что бог милостив и он их не покинет.

Так-то устроено все на свете. А потому не хочу я чинов и званий, не желаю чести и почестей; оставайся, дружище Гусман, таким, каков есть; пусть себе на здоровье радуются, что народ о них говорит, а о тебе пусть никто и не вспомнит. Не забирайся туда, откуда трудно выбраться: не клади голову в волчью пасть; лишнего не заводи, не то отнимут, но и нужды избегай, не то придется попрошайничать: не льсти ради корысти, но и бирюком не живи, чтобы тебя не осуждали. Будь сам себе хозяин, и, если проживешь разумно, обретешь спасенье в любом звании.

Кто

тебя понуждает суетиться из-за благ, кои завтра исчезнут, развеются как дым? Что известно тебе или кому другому о майордоме короля Пелайо [122] или о камергере графа Фернана Гонсалеса? [123] Пребывали они в почете и славе, а теперь о них все забыли. И о тебе позабудут завтра же. К чему хлопоты, страсти, волнения? Один хлопочет ради желудка, хвалясь, что жирно ест и вволю пьет, — ведь и это тешит людское тщеславие, другой — ради нарядов, третий — ради чести. Нет, нет, все это тебе ни к чему, с такими заботами ты не доживешь до старости или состаришься до времени. Брось, дружище, не тягайся с этими великанами, надутыми спесью. Отвернись и забудь про них. Одевайся так, чтобы зимой одежда тебя грела, а летом прикрывала, без пышности, но и без неряшества. Ешь в меру — помни, что лишнее вредно, и если богач живет, а бедняк умирает, не в еде тут дело; напротив, всякие разносолы и обильные яства вызывают сгущение соков, отчего происходят тяжкие недуги и апоплексии.

122

Король Пелайо (ум. ок. 737 г.) — первый король Астурии, избранный дворянами и духовенством, укрывшимися в горах Астурии от нашествии мавров.

123

Граф Фернан Гонсалес (ум. в 950 г.) — основатель независимой Кастилии, которая прежде была графством Леонского королевства, воспетый в поэме (XIII в.) и многих романсах.

О, дважды, трижды и четырежды блажен ты, что можешь поутру вставать, когда захочешь, не торопясь услужить и не ожидая, пока тебе услужат! Иметь хозяина — тяжкая участь, но иметь слугу — еще тяжелей, как увидишь дальше. В полдень тебе готов обед, и не надо тратиться на повара и эконома, не надо посылать в лавку за сырым углем, вместо которого тебе притащат одни камни и грязь, — и как это им с рук сходит? Ты не тревожишься о своем наряде, не боишься посадить пятно или испортить вышивку; нечего тебе беречь, нечего и терять; ты чужд зависти и подозрений; не надо тебе лгать и лукавствовать, чтобы войти в милость. Одни ты идешь или с приятелем, торопишься или медлишь, смеешься или плачешь, бежишь или едва ковыляешь — никому до этого нет дела, никто за тобой не наблюдает. К твоим услугам лучший кабачок, где ты выпьешь отличного вина, лучшая харчевня, где ты съешь самое вкусное блюдо; на празднестве у тебя лучшее место, на бое быков лучшая скамья — зимой на солнце, летом в тени; ты накрываешь стол и стелешь постель на свой вкус и лад, не платя за жилье и не опасаясь, что тебя выгонят, обругают или опозорят; тебя не тревожат тяжбы, не смущают иски, не осаждают лжесвидетели; ты не боишься, что имущество твое разделят, а тебя самого оклевещут; ты уверен, что тебя не призовут к ответу, а если призовут — оправдают; ты не ищешь поручителей, и тебя не возьмут поручителем (а это уже немалое счастье); суды тебе не угрожают, и сам ты не властен угрожать; не знаешь ты споров, раздоров и свар; словом, ты счастлив, ничто тебя не удручает, ты спишь спокойно и не должен вскакивать чуть свет, чтобы спасаться от бед.

Не всем дано могущество, но и бедняк не забыт всемогущим, и ему открыт путь к беспечальной жизни, дабы он мерз не больше, чем тот, кто спит под одеялом, — и он может прожить на зависть богачам, коль не даст воли своим страстям.

Счастливый сей удел, однако, дарован не всякому, и первый, кто это понял, был, несомненно, мудрейшим философом, ибо столь блаженного спокойствия мог достичь лишь выдающийся ум. Поистине все, что сверх этого, стоит непомерных усилий; те, кто не умеет так жить, горько плачут и дорого расплачиваются: их осаждают тревоги, невзгоды и распри, им приходится льстить, пресмыкаться, пускать в ход силу и хитрость, чтобы устроить и уладить то, что никак не устраивается и не ладится. Гонясь за поживой и упуская самое важное, они с зоркостью рыси примечают то, на что и смотреть не стоит; они расставляют сети, строят козни, из сил выбиваются, дабы проскочить вперед и обогнать соперников, подставив им ножку. Суета сует и всяческая суета! Какая жалкая участь — подвергать себя стольким бедствиям лишь для того, чтобы поддерживать вроде как подпорками эту злополучную, хрупкую честь и не дать ей упасть, а тому, у кого честь крепче всего держится в ногах, вечно надо опасаться внезапных толчков! Я снова и снова размышлял об этом, твердя себе: как ты счастлив, что забросил свою честь на дно морское, хорошенько связав ее и обложив свинцом и камнями, чтобы никогда не всплыла и не показалась на свет божий!

Я думал о том, как накладно держать в доме слугу — враля, мошенника и вора, как все нынешние лакеи. Можно наперед сказать, что он окажется пентюхом, неряхой, лежебокой, лодырем, вертопрахом, продувной бестией, злобным сплетником, языкатым, где надо смолчать, бессловесным, где надо отвечать, остолопом и бесстыжим ворчуном.

А если наймешь служанку или экономку, это грязнуля и воровка, которая слишком часто остается на ночь у братца, дядюшки или другого родича, предпочитает служить у холостяков, одеваться поярче, есть послаще, денег получать побольше и почаще, и без рюмочки-другой ей, бедняжке, никак не обойтись по причине желудочной болезни.

Когда мы бродили по городу, повсюду я замечал беззаконие, надувательство и подлог, везде обмер и обвес, как у мясников да всяких лавочников и торгашей. Как не прийти в отчаяние, глядя на писца — обманщика и взяточника, который глумится над истиной и чинит столько вреда, что ствол его гусиного пера будет пострашней бронзового ствола пушки. А взять прохвоста-стряпчего или крючкотвора-адвоката, который нагло водит тебя за нос, нарочно путает и затягивает дело, ибо тем и живет. Или тупоголового судью, из тех, что себе на уме, хоть ума у них ни на грош; еще недавно ходил он в просителях, смирный, словно бык в стаде, а как выпросил место, взъярился, будто его гаррочами искололи. Наконец-то он дорвался до судейской мантии! Чтобы ее справить и надеть на плечи, понадобилось залатать в ней прорехи тысячами бумажек и грамот и влезть в эту мантию, как в лабиринт, волоча за собой веревку. За это время он так изголодался, что уже не мечтал поесть досыта, — и вот теперь пошел крушить и правого и виноватого; для него все преступники: один за то, что сказал «да», другой за то, что сказал «нет». О, если бы я, как львица, мог рычаньем пробудить к жизни этих задохшихся в кривде детенышей и наставить их добру! Посмотрим теперь на ремесленников.

Вот портной, который требует сукна столько, чтобы отхватить себе изрядный кусок, а иначе ничего не сошьет или испортит так, что не наденешь. Каменщик, кузнец, плотник и любой другой ремесленник поступают так же без всякого стеснения. Все крадут, все обманывают, все ловчат, никто не хочет работать, как положено, а хуже всего, что этим еще бахвалятся.

А если взять повыше, как не упомянуть аптекаря, который никогда не скажет «нет», чтобы не повредить славе своего заведения; он заменит одну микстуру другой, подделает любое снадобье, не отпустит тебе ни одного лекарства, изготовленного честно, по правилам; подменышей своих, у коих совсем другие свойства и действие, он соединяет, скрещивает и крестит как на ум взбредет, ибо, здравому смыслу и истине вопреки, аптекари полагают, что назвать так или эдак — невелика разница; и тем они убивают людей, превращая свои пузырьки и колбы в пищали, а пилюли — в пули и пушечные ядра.

Затем почтенный лекарь приправит стряпню аптекаря так, что она покажется сносной. Если ему не заплатишь, бросит лечить; если заплатишь, затянет леченье, чем весьма часто губит больного. Заметь, что адвокат, коль попросишь у него совета, сперва изучит твое дело и, пока не разберется, ничего не скажет, ибо законы — дети разума; а ведь речь тут идет только об имуществе. Но лекарь, зайдя к больному, лишь пощупает пульс и сразу определит недуг, ему неизвестный и недоступный его разумению, да назначит такое лекарство, что сведет тебя в могилу. И ежели верно их правило, что «жизнь коротка, путь науки долог, опыт обманчив, суждение затруднительно» [124] , не лучше ли исследовать больного не спеша, пока не изучишь болезнь, и лишь тогда, вооружившись знанием, приниматься за дело? Но говорить об этом — долгая песня. Все идет наоборот, всюду подделки и обман. Человек человеку враг; всяк норовит погубить другого, как кошка — мышь или как паук — задремавшую змею: спустившись на паутинке, он впивается ей в темя и не оторвется до тех пор, пока ядом не убьет жертву [125] .

124

«…суждение затруднительно»… — изречение Гиппократа, стоящее в начале его «Афоризмов».

125

…не убьет жертву. — Изображение паука, жалящего змею, — эмблема, которую Алеман помещал на титульном листе своих книг.

ГЛАВА V

о том, как Гусман де Альфараче служил у повара

Свободный от всех этих забот, я не знал иной печали, кроме болезни, которая едва не довела меня до больницы. Я наслаждался истинной свободой, желанной для многих, прославленной мудрецами и на все лады воспетой поэтами, свободой, которая дороже золота и всех земных благ.

Иметь-то свободу я имел, да сохранить не сумел. Когда я уже привык к ремеслу носильщика и приобрел славу честного малого, толкнула меня нелегкая связаться с одним подлецом-экономом, «да накажет его бог»! Он доверял мне, поручая забирать и доставлять к нему на дом разные покупки. Служил я усердно, и вскоре эконом проникся ко мне добрыми чувствами, да не к добру это было! Вздумал он меня облагодетельствовать и возвысить из низкого звания, определив на должность поваренка, или кухонного мальчика, — самое большее, что он мог мне предложить. Не раз он заговаривал со мной об этом, а однажды утром произнес целую речь, суля золотые горы и проча меня чуть не в коррехидоры. Дескать, все с малого начинают, и если я отличусь на этой службе, то и на королевскую кухню недолго попасть, а прослужу годик-другой и вернусь домой богачом. Право слово, у меня даже голова вскружилась — что мне терять, надо счастья попытать.