Гусман де Альфараче. Часть первая
Шрифт:
Но если есть для меня извинение и вы согласны его выслушать, скажу, что, глядя, как легко все шагают по этой дорожке, я решил, что ведет она в сказочную страну Хауха [137] , куда не худо бы и мне попасть, и даже полагал это делом доблести. Потом мне объяснили, что рассуждал я правильно, но жизнь понимал превратно. Ибо, по обычаю, булла с привилегией на воровство даруется лишь мастерам цеха богатых и сильных — фаворитам, спесивцам сановитым, льстецам, проливающим крокодиловы слезы, скорпионам, чьи уста ласкают, а хвост жалит, да подлипалам, кои сладкими речами ублажают плоть и горькими делами губят душу.
137
Хауха —
Таким, как они, все идет впрок, а таким, как я, все вменяется в преступление и порок. Да, я заблуждался, и заблуждение до того дошло, что недуг мой стал всем бросаться в глаза, хотя мои провинности были сущим пустяком.
Говорят, последним узнает о позоре муж. Каким-то чудом до ушей хозяина доходила едва ли сотая часть моих плутней; видно, слуги, которым я всегда старался угодить, не желали, чтобы он разгневался и прогнал меня, а может, привыкнув к таким делам, они, хоть и бранили меня, нисколько не удивлялись.
Но по моей неосторожности кое-какие из этих проделок вышли наружу, и хозяин рассердился, — теперь он ходил за мной по пятам, чтобы поймать на горячем.
Однажды его позвали во дворец; там готовились к пиру в честь некоего иностранного государя, недавно прибывшего в Мадрид. Хозяин взял меня с собой, чтобы, по свычаю и обычаю, переправить домой добычу. Едва вошли мы во дворцовую кухню, как в наше распоряжение поступили все припасы. Хозяин принялся с великой ловкостью рубить, резать и делить, щедро откладывая по собственному тарифу положенную ему долю; он опасался, как бы в кухонной суете, из-за всяческих забот, не упустили позаботиться о нем и не перепутали паи, ибо кесарю кесарево: каждый должен сам взять что причитается.
А когда стемнело, хозяин велел мне принести мешки. Набивая их до отказа, он украдкой, чтобы никто не заметил, взваливал их мне на плечи и отправлял домой; много раз пришлось мне пробежаться туда и обратно, от усталости я едва переводил дух. Каждый мешок был что Ноев ковчег, да еще неизвестно, было ли и в ковчеге столько всяких тварей, — может, господь создал их потом. Когда я с этим покончил, хозяин приказал развести огонь, согреть воду, ощипать и обжарить на углях птицу, с чем я провозился далеко за полночь.
У дорогого моего хозяина на душе было неспокойно, он места себе не находил, опасаясь, что его жена не сумеет одна разобраться с такой уймой припасов и непременно напутает.
— Гусманильо, — с тревогой сказал он, — ступай-ка домой, пристрой получше все, что принес, да не спи, стереги добро. Скажи хозяйке, что я остаюсь здесь. Присматривай за домом, а на рассвете мигом лети сюда.
Так я и сделал, передал хозяйке слова ее супруга, попросил у нее крюков и веревок, приладил их на галс-рее в патио и развесил наши трофеи. Любо было смотреть на пестрое оперение всех этих каплунов, куропаток, голубей, кур, павлинов, дроздов, перепелов, уток и гусей, среди которых кролики выглядывали точно живые; отдельно я развесил окорока, языки, куски телятины, дичи, веприны, баранины, молочных поросят и козлят. Весь патио был словно убран коврами, гвоздей я на это не пожалел; право, набралось столько разной живности, будто я приволок сюда по меньшей мере две части света из пяти; «для веселья не хватало лишь семи инфантов Лары» [138] . Потрудившись на славу и разместив все наилучшим образом, я едва не свалился от усталости, но мои старания не пошли мне на пользу.
138
«…лишь семи инфантов Лары» — два стиха из знаменитого романса о семи инфантах Лары. Их дядя, мстя за оскорбление своей невесты, предал их маврам, и все семеро были убиты, в пути, когда направлялись на его свадьбу.
Господская спальня находилась в нижнем этаже.
Было очень душно, я долго чесался да ворочался, но, несмотря на все мои усилия, сон наконец одолел меня, и я задремал. Однако, памятуя наказ хозяина встать пораньше, я спал неспокойно, воюя со сном и с одеялом, — в этих краях слугам вроде меня простыней не дают, только кинут ветхий тюфяк.
И вот, извольте радоваться, часа в три, уже перед рассветом, слышу я, что внизу, в патио, затеяли возню коты, которые, должно быть, устроили себе пир, стащив на крыше у соседей кусок вяленой трески. А нрав у этих тварей прескверный; точно старики, они всегда недовольны, даже за едой ворчат — не разберешь, то ли еда им по вкусу, то ли недосолена. Своим воем коты разбудили меня. Я прислушался и сказал себе: «Черт подери! Этот народец так расшумелся не из-за одежд праведного [139] . Не иначе как грызутся, деля наше добро, — сожрут мясо, а расплачиваться моим костям. Ввек мне тогда не откупиться и не оправдаться!»
139
…не из-за одежд праведного. — Намек на эпизод из Евангелия. Воины, распявшие Христа, бросали жребий, деля между собой его одежду.
Думая, что меня никто не увидит, я как спал нагишом, так и соскочил с постели и сломя голову, будто семью мою похищают мавры и надо ее спасать, помчался вниз по лестнице, оступаясь и спотыкаясь, только бы поспеть на помощь вовремя, не опоздать, что нередко случается в важных делах.
Моя хозяйка, которая не была так утомлена, к тому времени успела выспаться; она небось уже десятый сон досмотрела и зашебаршила, как шелковичные черви, когда проснутся. Услышав кошачий концерт, она подумала, что я сплю — так бы оно и лучше было — и ничего не слышу. Ложилась она обычно одетая, но потом все с себя сбрасывала и спала голая. Так и в этот раз на ней не было ни рубашки, ни другой какой тряпки, чтобы прикрыть наследие праматери Евы. Забыв об этом, хозяйка выбежала из спальни и, дрожащая, со свечой в руке, ринулась на защиту своего добра. И ее и меня подняла с постели одна мысль, встревожились мы одинаково — речь ведь шла о кровном деле, — и так как оба были босые, прибежали почти без шума.
И вот мы в патио; она, завидев меня, пугается, я тоже. Хозяйка приняла меня за домового; она выронила подсвечник и закричала благим матом. Ослепленный пламенем свечи, я завопил еще громче, в ужасе решив, что это привидение, душа нашего эконома, который скончался за два дня до того, а теперь явился свести счеты с хозяином. Хозяйка орала на весь околоток, я своими криками мог бы поднять на ноги весь город. Она убежала в спальню, я поспешил к себе наверх. Коты бросились врассыпную, и на первой же ступеньке я наступил на одного из них, домашнего любимчика. Кот впился когтями мне в пятку, я подумал, что меня схватил сам дьявол; полумертвый от страха, я грохнулся ничком на ступеньки, ободрал колени и раскровенил нос.
Все произошло так быстро, что никто из нас двоих, прибежавших на зов набата, не успел догадаться, с кем повстречался. Лишь когда я упал на лестнице, а хозяйка спряталась в своей комнате, мы узнали друг друга по стонам и воплям.
Но, то ли с перепугу, то ли из-за утреннего холода, моей достопочтенной госпоже отказала сдерживающая способность; затворы ее утробы ослабли прежде, нежели она забежала в дом, и все содержимое осталось на пороге и в патио вместе со множеством вишневых косточек — видать, она глотала вишни целиком. Немало мне пришлось потрудиться с мытьем и уборкой, ибо следить за чистотой было моей обязанностью. Тут я узнал, что испражнения в подобных случаях куда зловонней и отвратительней, чем обычные, естественные. Предоставляю философу исследовать и выяснить причину, а я лишь свидетельствую о сем по опыту, поплатившись за него трудом в ущерб моему обонянию.