Гусман де Альфараче. Часть вторая
Шрифт:
Никто не усвоил, как я, науку кошелька и кармана: я стал отличным дырочником, вертуном, скотником, поднатчиком, помрачеем, а также зарекомендовал себя с лучшей стороны в качестве отводчика, старшого на бану, лазутчика, вымогалы и плаксы. Во всей братии ни один вор моего роста и возраста не смел при мне именовать себя «стервятником» или «коршуном». Но старшие ворюги, привыкшие заправлять всеми делами, только себя считали непобедимыми цезарями, а нас, молодежь, употребляли на грошовые дела: ходить по дворам под видом чистильщиков серебра, примечать, где что плохо лежит, и искать подходящих случаев, спрашивая у жильцов: «Не здесь ли проживает сеньор такой-то?», «Не желаете ли взять в услужение молодого парня?», «Не нужны ли кошелечки изящной работы?» Эти кошельки мы срезали на улице у женщин и, вдев новые тесемки, носили продавать.
А
Другой прием, и не из худших, состоял в том, что мы без всякой церемонии лезли в дом, шныряли по всем углам, хватали что попало, а если кто-нибудь нас замечал, принимались канючить милостыню. Тем или другим способом, а мы ухитрялись если не стащить, то пересчитать все до последнего гвоздя: ничто не ускользало от наших глаз. Я был парнишка тощий и вертлявый, юркий, как мартышка, и мастер на выдумки. Днем я высматривал что-нибудь подходящее, а ночью ходил на промысел, не считаясь с поздним временем и жертвуя сном.
По утрам же мы, как добрые католики, спешили в церковь: без нас не обходилась ни одна проповедь, служба, молебен, публичное отпущение, праздник или шествие. Мы присутствовали также на комедиях, ходили глазеть на казни и вообще бывали при всех сборищах и во всех местах, куда стекалось много народа, причем старались поскорей очутиться в самой давке, беспрестанно снуя туда и обратно, и, уж конечно, не с пустыми руками. Мы воровали носовые платки, кошельки, кинжалы, четки, сумки, женские драгоценности, ребячьи побрякушки. Когда ничего другого не представлялось, я облюбовывал нарядную епанчу, красовавшуюся на плечах у самого видного кабальеро, и при помощи ножниц, с которыми никогда не расставался, отхватывал сзади или сбоку (смотря по тому, на которую сторону съезжал плащ в давке) изрядный кус, эдак на десяток заплат. Больше всего я любил наблюдать, как франтик выбирался из толпы во образе святого Мартина [96] , с висящим на спине огрызком епанчи, стараясь как-нибудь скрыть изъян и собирая вокруг себя зевак. Приходилось ему отправляться домой в унынии и смущении, с подолом, не достававшим до стыдного места.
96
…во образе святого Мартина… — В одной из легенд о святом Мартине, епископе Турском (336—401), рассказывается о том, как он, увидев окоченевшего от холода нищего, разрезал свой плащ пополам и отдал половину бедняку. Ночью Мартину явился Христос, одетый в эту половину плаща, и сказал: «Мартин одел меня этим плащом».
Если же поживиться было совсем нечем, мы принимались за шелковые или парчовые балдахины или покровы, ибо никогда не оказывали обидного предпочтения чему-нибудь одному. Напротив, «чем больше мавров, тем богаче трофеи», и мы потихоньку уносили штуку, а то и две, дорогой ткани. Затем, не откладывая в долгий ящик, кроили корсажи, нарядные мешочки, детские карманчики и многое другое в том же роде, да так, что ни одна ниточка не пропадала даром.
Таким манером мы подходили все ближе к столице, прослышав, что ожидалась церемония въезда нового вице-короля; на подобные торжества, на бои быков и ярмарки мы, если надо, отправлялись за сотни миль. Дорога обходилась нам дешево. Мы прибывали на место с запасом отборных кур, каплунов, цыплят, домашних голубей, свиных окороков и ценных вещиц, словом, всего, что могло пригодиться. Как известно, умный гость приходит засветло; до вечера мы успевали обследовать все окрестные заборы и калитки, выясняя, где что есть, обычно под предлогом, будто собираем на бедного студента, которому не на что вернуться домой; метили не на доброхотные даяния, а на то, что плохо лежит; а тем временем составляли опись всех курятников, чтобы подготовить опустошительный набег.
Для постоялых дворов и хуторских усадеб
В первые дни по прибытии в Неаполь дела наши шли как нельзя лучше. Мы поработали на славу, с большой пользой и прибылью. Я оделся с головы до ног; теперь всякий примял бы меня за отпрыска знатной фамилии, ибо наружность моя могла хоть кого ввести в заблуждение. И если бы столь блистательное начало, подобное торжественному открытию копейных игр, когда все горит ярью и золотом, блещет великолепием и роскошью, не завершилось плачевным концом по собственной моей вине и дурацкой прыти, я бы ныне забыл, что такое нужда. Впрочем, спасибо и на том, что ноги унес и шкура цела.
Сам я виноват, что упустил свое счастье. Но велик господь: могло быть и хуже; эта мысль служит мне утешением. В числе моих сотоварищей был один местный уроженец, выросший в доме у председателя Вспомогательного совета [97] , в услужении у этого сеньора некогда жили родители парня. Плут не преминул явиться к председателю с почтением и ушел оттуда не с пустыми руками. Обрадовавшись старому знакомцу, сеньор оказал ему милость и покровительство, и не только на словах; он исполнил все, что обещал. Мало на свете людей, которые сажают бедного человека за свой стол и кормят со своей тарелки. Но кто щедр душой, тот любит давать, и чем больше у него просят, тем охотнее он одаряет. И так уж устроено на свете, что дающий возвышает себя, а принимающий делается ниже его. Вскоре председатель приспособил моего приятеля к судейской службе, дав ему должность весьма почетную и достойную лучшего служителя.
97
Вспомогательный совет — верховный трибунал в Неаполе, члены которого сидели по обеим сторонам от вице-короля.
Нам тоже было не худо: все мы процветали у него под крылышком; вели мы себя как настоящие вице-короли Неаполя; никто во всем королевстве не смел нам прекословить. Под защитой нашего покровителя мы отваживались на такие дела, на которые ни за что не пошли бы, если бы надеялись на одну лишь собственную дерзость. Он был у нас наводчиком — подсказывал, куда лучше идти грабить и как ловчее приняться за дело, в какие часы всего безопасней начинать, каким путем проникнуть в помещение и кого остерегаться. Право, нигде не найдешь таких знаменитых, ловких и дерзких разбойников, как среди служителей правосудия. Бояться им нечего, покровителей сколько угодно, и если возникнет надобность и представится случай пограбить, то защитит от них разве один всемогущий господь.
Шел я как-то по улице, измышляя способ хоть чем-нибудь раздобыться, ибо время близилось к полудню, а я не сделал еще ни одного стежка и даже не вдел нитку в иголку. Вернуться же с пустыми руками я не мог, потому что товарищи мои, подобно трудолюбивым пчелам, уже натаскали меду в наш улей и назвали бы меня трутнем, который норовит полакомиться за чужой счет. У нас считалось позором сесть за трапезу, не внеся своей доли в общий котел.
Тут в глаза мне бросился один дом приятного и внушительного вида, принадлежавший, вероятно, какому-нибудь именитому горожанину. Я вошел туда запросто, как к себе домой. Кто несмел, тому не бывать костоправом. Недаром у нас в Испании старухи говорят иному тихоне: «Да ты иди, иди, а то мнешься, будто воровать пришел!» Поэтому я всегда и всюду входил спокойно, как хозяин или, пожалуй, как входит альгвасил с алебардой в одной руке и приговором суда в другой. Вошел я и стал осматриваться по сторонам, ища глазами, чем бы занять руки. По воле судьбы, на столе лежала широченная черная юбка тисненого бархата, которой стало бы на три полных костюма: три пары штанов и три полукамзола; в ней было никак не меньше пятнадцати локтей бархату, да такого славного, что им не побрезговал бы самый привередливый франт.