Гюстав Флобер
Шрифт:
3 апреля все вместе едут в Арль и Марсель. Этот последний город для Флобера – незабываемое место его первого любовного опыта. Встретит ли он там страстную брюнетку Элади Фуко? И какой будет эта встреча, ведь болезнь сегодня предписывает ему целомудрие? «Я собираюсь пойти к мадам Фуко… Это будет горько и смешно, особенно если увижу, что она подурнела, как и предполагаю», [76] – иронизирует он. Улизнув от родителей, он отправляется на улицу Даре. Отель «Ришелье» заперт, дверь заколочена, ставни закрыты. «Не знак ли это? – пишет он. – Так же давно заперта дверца моего сердца, того же трактира – бурного когда-то, а теперь пустого и звонкого, как большой гроб без трупа, – на ступеньках которого не слышно шагов». [77] Он, конечно, мог бы попытаться узнать, расспросив соседей, где живет теперь Элади Фуко, «та потрясающая полногрудая женщина, с которой испытал незабываемые минуты счастья». Однако у него не хватает смелости. Он, по его собственным словам, «ненавидит возвращаться к своему прошлому». Любовь больше не является частью его желаний и даже мыслей. Зато он с досадой переживает условия, в которых проходит это большое путешествие. Его раздражают влюбленное выражение лица сестры, которая кажется ему глупой в роли молодой супруги, и комментарии родителей по поводу мест и памятников, которыми они восхищаются. «Чем дальше, тем больше понимаю, что не способен жить так, как все; участвовать в семейных радостях, гореть оттого, что воодушевляет других, и заставлять себя краснеть из-за того, чем возмущаются окружающие, – делится он с Ле Пуатвеном. – Ради всего святого (если у тебя осталось что-то святое),
76
Письмо от 2 апреля 1845 года.
77
Письмо Ле Пуатвену от 15 апреля 1845 года.
78
Письмо Ле Пуатвену от 15 апреля 1845 года.
Проехав вдоль Лазурного берега, путешественники останавливаются в Генуе. Там во дворце Бальби на Флобера нисходит озарение перед картиной Брейгеля «Искушение святого Антония». Он помечает в дневнике: «Общее впечатление: все кишит, копошится и вызывающе хохочет при добродушии каждой детали. Картина поначалу смущает, затем становится странной в общем и целом, диковинной для одних, а для других – чем-то гораздо большим. Она затмила для меня всю галерею, в которой находится. Я уже не помню всего остального». [79] А Ле Пуатвену пишет: «Видел картину Брейгеля „Искушение святого Антония“, которая навела меня на мысль переделать для театра „Искушение святого Антония“, но тут потребовался бы человек поискуснее меня. Я отдал бы весь комплект „Монитора“, имей я его, и тысячу франков в придачу, чтобы купить эту картину, которую большинство публики считает, конечно, плохой». И между делом поверяет, что женский промысел больше не интересует его: «Плотские утехи меня больше ничему не учат. Мое желание слишком обще, слишком постоянно и слишком интенсивно для того, чтобы я имел желания. Мне не нужны женщины, я использую их взглядом». [80] Две недели спустя он возвращается к той же теме в письме к тому же корреспонденту: «Мое удаление от женщины – вещь особенная. Я ею пресытился, как, должно быть, пресыщаются те, которые слишком любили. А может быть, я чрезмерно любил. Причина этому – онанизм, онанизм моральный, думаю… Я стал неспособен на те чудесные флюиды, которыми некогда был переполнен. Я утратил их навсегда. Скоро будет два года, как я не знаю коитуса, и год – через несколько дней – какого-либо другого сладострастного действия. Я не испытываю даже рядом с юбкой того любопытного желания, которое побуждает вас раздевать незнакомку и искать новое. Я, должно быть, пал слишком низко, ибо даже бордель не рождает желания войти в нее». [81] На самом же деле этой сексуальной апатии не чужды лекарства и режим, которые предписал сыну доктор Флобер. Впрочем, в этом длительном путешествии более или менее страдают все. Каролина жалуется на голову и почки, доктор Флобер – на глаза, его супруга – на постоянную депрессию, Гюстав – на нервические кризы (два произошли друг за другом). Что касается Ашиля, который, оставшись в Руане, лечит больных в отсутствие отца, то он так изнурен свалившейся на него работой, что умоляет родителей вернуться как можно скорее. Семейство Флоберов отправляется в обратный путь через Швейцарию. Едут на Симплон. Деревянный дилижанс катится меж снежных стен. «По самую ступицу в колесе». В Женеве Флобер гуляет по острову Руссо, восхищается статуей Жан-Жака работы Прадье и объявляет: «На обоих берегах Женевского озера есть два гения, тень которых длиннее тени гор: Байрон и Руссо, два славных парня, два шельмеца… из которых вышли бы неплохие адвокаты». [82] По возвращении во Францию путешественники останавливаются в Ножане, чтобы посетить принадлежащие семье фермы. 15 июня 1845 года они возвращаются в Руан: «Порт, вечный порт, мощеный двор. И, наконец, моя комната, то же окружение – прошлое позади – и привычное ласковое дуновение морского очень терпкого бриза». [83]
79
«Заметки о путешествиях».
80
Письмо от 13 мая 1845 года.
81
Письмо от 26 мая 1845 года.
82
Письмо от 26 мая 1845 года.
83
«Заметки о путешествиях».
Каролина с мужем остались в Париже, чтобы найти подходящую своему положению квартиру и купить мебель. Флобер живет то в Руане, то в Круассе и пытается привыкнуть к этой новой жизни вдали от сестры. Он пишет Каролине: «Не понимаю, почему я не грущу оттого, что тебя нет больше рядом, я так к этому привык! Мне просто хочется иногда поцеловать твои свежие, крепкие, как яблоко, щечки!» [84] И Эрнесту Шевалье: «Ах! Дорогой мой друг, дом уже не такой веселый, как в былые времена; сестра вышла замуж, родители стареют, да и я тоже – все изнашивается!» [85] И Ле Пуатвену следующее: «Жизнь моя теперь, кажется, устроена совершенно иначе. Ее горизонты уже не так широки, увы! а главное, не так разнообразны, однако, может быть, стали глубже в силу того, что сузились… Нормальное, регулярное, здоровое и страстное соитие раздражало бы, беспокоило бы меня. Я вернулся бы к активной, реальной жизни, к жизни обычной наконец, к тому, что мне было вредно всякий раз, когда я пытался это сделать». [86]
84
Письмо от 10 июля 1845 года.
85
Письмо от 13 августа 1845 года.
86
Письмо от 17 июля 1845 года.
Со временем здоровье Флобера улучшается. Он изучает греческий, читает Шекспира и Вольтера, плавает, занимается греблей. В руки попадается «Красное и черное» Стендаля. «Кажется, это изысканно и очень тактично, – пишет он Ле Пуатвену. – Стиль французский. Однако тот ли это стиль, настоящий стиль, тот старый стиль, которого теперь больше не знают?» [87] На несколько дней в Круассе к нему приезжает Максим Дюкан. Оживленные разговоры об искусстве, шутки, обмен планами, раскатистый мужской смех. И гость возвращается домой. Что касается Эрнеста Шевалье, то недавно он был назначен заместителем королевского прокурора на Корсике. Отдаляется еще один друг. Атмосфера в доме становится тяжелой. «Замечаю, что совсем не смеюсь и не грущу больше, – вновь пишет Флобер Ле Пуатвену. – Я созрел… Больной, раздраженный, тысячу раз в день подверженный приступам жестокой тоски, без женщин, без вина, без какой-либо другой земной погремушки, я неспешно работаю над своим произведением, как добрый работяга, который, засучив рукава и с мокрыми от пота вихрами, колотит по своей наковальне, не думая о том, дождь или ветер на дворе, град или гром… Кажется, я что-то понял, и нечто весьма важное… Счастье для людей нашей породы только в идее и ни в чем другом». [88]
87
Письмо
88
Письмо от 16 сентября 1845 года.
Он собирает сейчас материалы для осуществления честолюбивой идеи, громадного замысла – «Искушение святого Антония». Внешняя безмятежность плохо скрывает тревогу, которая не дает ему покоя. Он сомневается в своем таланте. И как если бы этой пытки было недостаточно, жизнь, которую он хотел бы забыть, ежедневно жестоко напоминает о себе, удручает его. После замужества сестры мысли занимает болезнь отца, отвлекает его от работы. У доктора Флобера большая опухоль на бедре. Он настаивает на том, чтобы его оперировал сын Ашиль. После хирургического вмешательства семья немного успокаивается. «Температуры больше нет, – пишет Флобер Ле Пуатвену. – Нагноение приостановилось. Мы почти уверены в том, что в бедре не образуется воспаления». [89] Однако все оборачивается иначе. 15 января 1846 года доктор Флобер умирает. Семья потрясена и растеряна. Столп, на котором держалась жизнь группки людей, рухнула. Все рассыпалось. Перед разверзшейся пустотой Флобер неожиданно понимает, что значил для него отец, любящий, достойный и в то же время непонятный. «Ты знал, ты любил доброго и умного человека, которого мы потеряли; не стало нежной и возвышенной души, – пишет он Эрнесту Шевалье. – Что сказать тебе о моей матери? Она – сама боль! Сердце разрывается, когда смотрю на нее. Если она не умерла или не умирает от этого, то потому, что от печали не умирают». [90] Город в трауре. Все местные газеты пишут о достоинствах «одного из самых знаменитых хирургов Франции», о его профессионализме, энергичности, его высоком моральном облике, его преданности делу бедных. В день похорон не работают. Рабочие порта считают для себя честью нести гроб от дома покойного до церкви Мадлен, копии такой же церкви в Париже, убранной в траур учениками покойного. Два его сына и зять Амар ведут похоронную процессию. После отпевания в церкви на паперти произносят речи. Открыта подписка на памятник великому человеку. Работа над ним, как говорят, будет доверена Джеймсу Прадье.
89
Письмо от января 1846 года.
90
Письмо от конца января 1846 года.
На следующий после похорон день Флобер должен заниматься множеством материальных вопросов, которые пугают его. Отец, который знал толк в делах, оставил наследство около полумиллиона франков. Будущее семьи, таким образом, обеспечено. Однако в карьере Ашиля возникают затруднения. Несколько врачей больницы против того, чтобы он после отца занял место главного хирурга. Гюстав делает все возможное, едет в Париж, защищает брата и добивается положительного исхода дел. Ашиль становится главным хирургом первого отделения Отель Дье, а его соперник Эмиль Леде занимает ту же должность во втором. Это повышение позволяет Ашилю поселиться в служебной квартире, которую до сих пор занимали родители. Чета Амар устраивается у него.
Каролина беременна. Неделю спустя после смерти отца она родила девочку, которую решают назвать также Каролиной. Вслед за горем семья переживает радость. По прошествии нескольких тяжелых дней молодая женщина, кажется, поправляется. Флобер, успокоившись, едет в Париж, чтобы заняться наследством. Некоторое время спустя после приезда письмо матери срочно вызывает его в Руан: у Каролины родильная горячка. Он спешно садится в поезд и застает дом в смятении. Сестра бредит. Она не помнит отца и едва узнает лица, которые склонились над ее кроватью. «Амар вышел из моей комнаты, где рыдал, стоя рядом с камином, – пишет Флобер Максиму Дюкану. – Мать окаменела от горя и слез. Каролина разговаривает, улыбается, ласкова с нами, говорит всем трогательные и нежные слова. Она теряет память. Все смешалось в ее голове, она не знает, кто из нас – я или Ашиль – уехал в Париж. Сколько благодарности в больных, и какие у них особенные жесты. Малютка сосет грудь и кричит, Ашиль ничего не говорит, он не знает, что сказать. Какой дом! Ад!.. Кажется, несчастье завладело нами и отпустит только тогда, когда пресытится. Я еще раз переживу траур и услышу отвратительный звук подкованных башмаков служащих похоронного бюро, которые спускаются по лестнице. Лучше не надеяться, напротив, следует привыкнуть к мысли о горе, которое вот-вот снова придет в дом». [91]
91
Письмо от 15 марта 1845 года.
В течение нескольких дней Каролина борется с болезнью. 22 марта 1846 года в три часа пополудни наступает неизбежный конец. Ее причесывают, одевают в белое платье невесты, окружают букетами роз, бессмертников и фиалок. Гюстав проводит ночь рядом с телом. «Она казалась, – рассказывает он, – выше и прекраснее, чем при жизни, в белой длинной вуали, которая спускалась до ног». Убитый горем, он вспоминает счастливые дни, которые они провели вместе. Потом вдруг идет за любовными письмами, которые пять лет назад ему написала Элади Фуко. Он перечитывает их у тела сестры при свете свечей в мрачной тишине дома. Все спит вокруг. Земные радости тщетны. Ради чего тогда жить? Охваченный переживаниями, он кладет на место эти ненужные листки, сделав на свертке надпись: «Бедная женщина, неужели она в самом деле меня любила?»
На следующий день он заказывает муляж руки и слепок лица Каролины. Затем следуют похороны. «Могила оказалась слишком узкой, – рассказывает Флобер, – гроб не мог пройти в нее. Его пытались втолкнуть, вытягивали, поворачивали туда-сюда, потом взялись за заступ, рычаги, и наконец могильщик встал над ним (там, где была голова), чтобы втиснуть его. Я стоял рядом со шляпой в руках. Я бросил ее оземь и вскрикнул». [92]
В конце марта Флобер и мать с младенцем на руках едут в Круассе. «Мать чувствует себя лучше, чем можно было ожидать, – продолжает Флобер. – Она занимается ребенком дочери, спит в ее комнате, укачивает его, ухаживает за ним, как только может. Она пытается снова стать матерью. Получится ли у нее? Реакция еще не наступила, я очень беспокоюсь за нее». [93] Еще один повод для волнения: у Эмиля Амара проявляются симптомы умственного расстройства. Не может быть и речи о том, чтобы позволить ему присматривать за ребенком. Однако он настаивает. Необходимо напомнить о судебном процессе для того, чтобы маленькая Каролина осталась под покровительством бабушки. «Я раздавлен, отупел, мне просто необходимо вернуться к спокойной жизни, ибо я задыхаюсь от горечи и раздражения, – пишет в заключение Флобер. – Когда смогу вернуться к моей собственной бедной жизни, к занятиям искусством и бесконечным размышлениям?» [94]
92
Письмо от 25 марта 1846 года.
93
Там же.
94
Письмо от 25 марта 1846 года.
6 апреля маленькую Каролину окрестили в церкви Кантеле. Церемония кажется Флоберу нелепой. «Никто из присутствовавших, ни ребенок, ни я, ни сам кюре, который только что отобедал и раскраснелся, не понимали, что делали, – пишет он. – Я наблюдал за всеми этими ничего не значащими для нас символами и, казалось, участвовал в обряде какой-то воскресшей из пепла времен религии». [95]
Начинается его новая жизнь между крошечной племянницей и убитой горем матерью, которая горда тем, что заменила сироте свою дочь. Это странное трио живет то в Круассе, то в Руане, где семья Флоберов наняла на зиму небольшую квартиру на углу улиц Кросн-ор-ля-виль и Бюффон. «У меня, по крайней мере, есть одно огромное утешение, – пишет Флобер, – которое поддерживает меня: я не увижу, что может еще произойти со мной ужасного». [96]
95
Письмо Максиму Дюкану от 7 апреля 1846 года.
96
Там же.