Хаджи

Юрис Леон

– Я в своей жизни похоронил двух сыновей и еще двух дочерей. Теперь Джамиль сидит в иорданской тюрьме, и есть вероятность, что он умрет за то, что сделал я. И я не плакал. Конечно, я рад за тебя, Чарльз.

– Ибрагим, я настоятельно предлагаю тебе настроиться на возвращение. Оставаться дальше в Цюрихе бессмысленно.

– Я останусь. Я не сдамся. Кто-нибудь когда-нибудь выслушает меня.

– Все кончено, возвращайся.

– Куда? В Акбат-Джабар?

– В Израиль, - сказал Чарльз Маан.

– Я думал об этом много ночей, Чарльз. Я молился дать

мне силы сделать это. Но так или иначе это невозможно. Каждый день моей оставшейся жизни это будет меня трево-жить. Хаджи Ибрагим - предатель.

– Предатель чего?

– Самого себя.

– Твои арабские братья на всю жизнь заключили тебя в тюрьму. Эти лагери превра-тятся в сумасшедшие дома. Ибрагим, ты знаешь, и я знаю, что с евреями легче иметь дело и они куда честнее, но если ты ждешь, когда они исчезнут из региона из-за того, что мы их оскорбляем или пытаемся унизить, то ты ошибаешься. Деревья будут расти высокими в Израиле, но они никогда не будут расти в Акбат-Джабаре.

– Чарльз, ты просил моего благословения, - сказал Ибрагим нервно.
– У тебя оно есть. Я честен с тобой. Я даю тебе позволение уехать. Ты мне был больше чем брат. А те-перь уходи, пожалуйста. Не стой и не смотри, как я плачу.

– Ты отказался повидать Гидеона Аша, - настаивал Маан.
– Прошу тебя подумать об этом. Вот имя владельца швейцарской фабрики. Это всего лишь двадцать минут поездом от Цюриха. Он еврей, но почтенный человек. Он устраивал большинство тайных встреч между Ашем и разными арабскими делегациями.
– Чарльз нацарапал имя и номер телефо-на и аккуратно положил бумажку под бутылку с вином. Он похлопал Ибрагима по спине и вышел.

Хаджи закрыл лицо руками и заплакал.

Глава пятнадцатая

Гете обедал здесь в "Золотой голове". Это, можно сказать, было и началом, и концом истории Бюлаха. Самое страшное преступление последних месяцев, и преступника пой-мали с поличным: он бросил окурок на тротуар. У Бюлаха, при всей незначительности, с которой описывали его швейцарские путеводители, было одно отличие. Он находился между Цюрихом и аэропортом и служил ориентиром для прибывающих самолетов.

Через двадцать минут гонки по точнейшим швейцарским рельсам мимо аккуратной сельской местности Ибрагим прибыл на вокзал Бюлаха. Он сошел с поезда, огляделся, и его тут же узнали.

– Хаджи Ибрагим?

– Да.

– Герр Шлосберг, - сказал незнакомец, протягивая руку и препровождая Ибрагима в ожидавший неподалеку автомобиль. Шлосберг, один из двух евреев Бюлаха, был владель-цем маленькой, но изысканной фабрики по резке и шлифовке тех чудесных крошечных драгоценностей, что шли на изготовление швейцарских часов.

Он повел машину через безупречно сохранившийся Старый город, круглое образо-вание шесть на шесть, некогда обнесенное стеной, предназначенной сохранить феодаль-ный порядок, через столетия отточившийся в безупречное швейцарское чувство нейтрали-тета.

– Здесь обедал Гете, - сказал Шлосберг,

когда они проезжали мимо отеля и рестора-на "Золотая голова". Ибрагим кивнул. Шлосберг остановился перед своим скромно бога-тым домом в лесистой местности, называемой "Братья Кнолль", повел Ибрагима в биб-лиотеку и закрыл за ним дверь.

За письменным столом Шлосберга сидел Гидеон Аш.

– Проклятый сукин сын, - сказал он сердито.
– Почему ты не связался со мной раньше?
– Он вскочил со стула, повернулся спиной и стал глядеть на развертывающийся в окне вид.

Ибрагим подошел к нему сзади, и они стали глядеть вместе. В конце концов они по-вернулись друг к другу, крепко и без слов обнялись. На столе появилось виски.

– Только капельку, - предостерег Ибрагим.

– О чем ты, черт возьми, думаешь?
– спросил Гидеон.
– Три месяца назад я мог бы разработать что-то вроде сделки, что-нибудь такое. Так или иначе, теперь ты остался с но-сом.

– Таков Израиль, - отпарировал Ибрагим.

– Я бы предпочел быть в Тель-Авиве, чем в Акбат-Джабаре.

– Я бы тоже, будь я евреем.

Возраст Гидеона внезапно дал о себе знать, когда он опорожнил свой стакан и тут же налил из бутылки другой.

– Мы, конечно, дураки, - сказал Ибрагим, - но мы очень надеялись, когда приехали в Цюрих. В конце концов, мы же не в Аммане, а в настоящей западной стране, демократи-ческой. Когда здесь на нас смотрит весь мир, наши делегации, конечно, должны были действовать цивилизованным и разумным способом. Наверняка пресса выражала бы сим-патию моему народу. Я был наивным дитятей. Кому все это нужно? Ну, может быть, евре-ям. Ты знаешь, как мы говорим. "Евреи добрые. Пользуйся этим".

– Они также считают, что могут унижать нас до уничтожения, - сказал Гидеон.
– Этого не будет. Нас раньше унижали порочные общества.

Ибрагим на мгновение побледнел при этом замечании. Что толку биться с Гидео-ном?

– Если бы я пришел к тебе с самого начала, результат был бы тем же, что и теперь. Гуманность - последнее, что приходит на ум египтянам и сирийцам. А увековечение не-нависти - первое, и в этом они преуспели.

– Да, это так, - согласился Гидеон.
– Эту шараду они будут продолжать, пока тысячу раз не исхлестают дохлую лошадь. А потом еще одна конференция, и еще, и еще. Потом война, еще одна. А ты, брат мой, так и будешь в Акбат-Джабаре.

– Что же нам делать, Гидеон?

– Восстать. Правда, никогда еще революции не происходили среди арабского наро-да, одни только заговоры, священные войны, убийства. О Боже, почему так получается, что вы живете под сапогом военных и фанатичного духовенства?

Ибрагим, не обращая внимания на гнев Гидеона, допил свое виски, покраснел, зака-шялся и попросил еще.

– Ты что-нибудь слышал о моем сыне Ишмаеле?
– спросил он наконец.

– Нет. Для Нури Мудгиля почти невозможно связаться со мной в Швейцарии. Слиш-ком много связных могут исказить послание и, кроме того, поставить Мудгиля в опасное положение.