Хаидэ
Шрифт:
— Ты ведь не просто так залюбовался вазой, а парень? За глиняной красотой черные здоровяки навроде тебя не лезут в львиную загородку. Что тебе в ней? Ты ее знаешь?
Нуба кивнул. Открыл было рот, но ничего не сказал, отворачиваясь к сверканию синей воды. Купец похлопал его по руке.
— Ничего. Но и так понятно, парень. Ты думаешь, ну и любопытный попался тебе собеседник, да?
Даориций сделал последний ход и радуясь победе, любовно оглядел доску, поглаживая черную бороду. Он сменил парчовый халат и расшитые шаровары на обычный морской костюм — серого полотна штаны и рубаху, подпоясанную кожаным ремнем с кинжалом в грубых ножнах. А ухоженную бороду навертел на маленькие
Ссыпая фишки в мешочек, сложил доску. С кормы доносился запах тушеных овощей и сваренного в котелке мяса.
— Пора и поесть. Если погода продержится, скоро придем в порт на краю черной земли. Там я поменяю груз и отправимся дальше. Тогда уж придется тебе поработать, друг мой. Как всем.
После ужина Нуба заполз на свою постель, устроенную между мешками с лечебными травами и садовыми семенами, что пахли степной сладкой пылью и задремал, баюкая боль, слушая, как наверху смеются матросы и тенькает, дрожа, струна, на потертой маленькой лире.
Под качание волн Нубе снилось, что он, войдя в воду по пояс, смеясь, крепко берет коленки княжны, которыми та обхватила его бедра и дождавшись ее возгласа, ныряет, уходя в темную холодную глубину. Так, как ныряли и плавали они, убежав из покоев Теренция ночью, по узкой извилистой улочке, ведущей к порту, а там, свернув к пролому в городской стене, пробирались на крошечный окраинный пляжик.
— Еще, — просила Хаидэ, задыхаясь и отплевываясь, шептала в мокрое ухо, — еще, Нуба, давай! Туда, где большие рыбы!
— Эй, парень… спишь?
Перед открытым глазом стояла плавающая темнота, а за спиной кто-то возился, подталкивая Нубу в спину. Выныривая из сна, он медленно повернулся, щуря глаз на маленький огонек светильника в цепких ладонях. Мигнув, свет показал деревянные закрутки и черные блестящие глаза.
— Пойдем на палубу, парень, я тебе покажу. Что-то.
Нуба кивнул и, стискивая зубы, чтоб не мычать от боли, выбрался из своего логова вслед за качающимся огоньком.
Наверху было почти прохладно. Теплый ветер дул ровно, наполняя парус, и тот круглился, прикрывая собой россыпи звезд. На корме торчал Суфа, клонил неровный тюрбан, обрисованный тусклым светом. Даориций уселся на коврик, постеленный у стенки дощатой рубки, и поставил светильник на палубу.
— Поди ближе, садись. Вот…
Шурша, вынул из большой кожаной сумки свиток, обвязанный шнуром и, размотав, разложил его на коленях, пригнулся, поворачивая к свету пергамен, усеянный темными закорючками.
— Грамоту знаешь?
— Умею читать греческие письмена. И знаю вязь парсу, немного.
— Ишь. Я увидел, сразу увидел — ты не прост. Вот на парсу и писано. Я сам писал. И пишу.
Купец, еле касаясь, провел по строчкам и столбцам ухоженным ногтем.
— Ты думал, я просто торгаш. Но я знаю, умирая, человек оставляет что-то. Кто-то лишь память о добрых делах.
Он тихо засмеялся, качая головой, плотно охваченной маленькой шапкой.
— Добрые люди. Я знаешь ли, не самый добрый человек. Торговля — у нее свои законы. Но и я хочу остаться в этой вечности, которая остается тут. Я уйду. Но пусть мое имя, мое, а не моих сыновей, что сыновья, они могут пропить славу или прокутить ее, расшвыряв то, что я копил для них… пусть мое имя останется, чтоб люди повторяли и повторяли его. Я надумал написать перипл. Пусть в нем будут острова, мели и скалы, пусть на картах точками и крестами указаны будут места, где чудовища сжирают корабли. И стрелками пусть там дуют ветры, которые гонят суда или топят их. Перипл Даориция, а? Сотня писцов сядет писать его снова
Нуба кивнул, прикладывая руку к шраму, там, где торчали нитки, сильно чесалось.
— Не тронь, — озаботился купец, — если зудит, то заживает, хорошие травы у местных колдунов.
— Я вижу буквы и слова. Но ведь это, тут, не о море и не про ветры?
— Да. Да! — купец подполз вплотную и, поглядывая на черные фигуры спящих у бортов матросов, зашептал в ухо:
— Я писал и писал. И вдруг что-то еще стало водить моей рукой, парень. Вот я иду по базару и мухи садятся на раздетые туши. Там были газели с белой полосой на боках, и жирные четырехрогие быки. И еще коровы с длинными шеями и мягкими рожками. А такого нет нигде, только на черной земле. Мой голос устанет это рассказывать, а знаки на свитке не устают. Уйду, а они останутся. И люди будут читать и скажут — это Даориций рассказал нам! Слава Даорицию, который не упустил ничего! Теперь и мы видим, что черные плясуньи мажут лица цветной краской и рассекают нижнюю губу, чтоб воткнуть в нее кольцо из белого дерева с бусинами. Видим, как бьются ярмарочные силачи, и в день полулуния тяжелый Крат, который топает так, что трясется земля, победил быстрого Сакаринсу, оторвал его ухо и съел. А было это в год Змея в сезон длинных дождей. Вот, слушай, тут вот у меня…
Он приблизил свиток к огню и шепотом нараспев стал читать:
— На трети пути от побережья Кин находится остров змееголовых людей. Они роют норы и живут в них, а передвигаются, поедая землю и извергая ее из себя сзади. Земля та лучшая, чтоб вырастить семена катамы, а в другой они не взойдут. Я Даориций пишу это со слов матроса, который один выжил после бури и спасся, когда змееголовые хотели удушить его и наполнить ядом, чтоб повесить на ветви дерева, как делают со всяким мясом. Сам же не видел сего, но остров ищу.
Он отвел свиток от лица и уставился на собеседника лихорадочно блестящими глазами.
— А вот еще… тут…
И рассмеялся, остановив сам себя. Свернул пергамен и аккуратно обвил его шнуром. Сунул в сумку.
— И сколько теперь у тебя свитков, саха?
— Я же говорил — не прост! Не про-ост… Угадал, парень. Пять полных мешков. Я попал в плен. И теперь не могу разобрать, что важно, а что нет. Потому что все вокруг — оно важно, понимаешь? Звезды, море, мой парус, и твой вырванный глаз. И то, что моя голова болит, когда приходит северный ветер, а от южного мне хочется смеяться. А у тебя так? Я теперь как верблюд. Таскаю свой горб и он только растет. И потому я всегда задаю вопросы. Понимаешь? Всякие. Где ты жил и куда ты идешь. Сколько женщин лежали под твоим телом и как именно оно веселило их. Как пахнут груди черной женщины и как — той, с востока, у которой кожа медная и глаза узкие, как две янтарных черты. Мой груз мне в радость. С ним я богач.
Нуба кивнул. Он понимал.
— Потому ты мне говори. Все говори, что сумеешь и чего не захочешь скрыть. Я не буду чиркать стилом, слушая тебя, все запишу потом. И хочешь, прочитаешь сам. Там, где будут слова о тебе, там будет написано — писал Даориций, а рассказал ему черный великан Нуба, победивший горного льва в честной схватке.
Нуба засмеялся посулам. И снова кивнул.
— Я понимаю твою страсть, саха. Все, что позволено мне судьбой, расскажу тебе, уважаемый. Можешь даже не писать там моего имени.