Халатная жизнь
Шрифт:
Но вернусь к детству. Мое детство всегда было насилием над тем, чем я была по-настоящему, потому что родители боялись, что я вырасту какая-то не такая, как они, что я переступлю через какие-то понятия, законы нравственности, поэтому были со мной строги.
Отец в 30 лет стал главным конструктором в Станкострое. Его послали на учебу в Германию, поэтому я с детства знаю немецкий язык. Это было до победы фашизма, до 1933 года. Мы вернулись. Потом отец защитил диссертацию, стал научным руководителем Института станкостроения имени товарища Сталина. У него вышло много книг, поколения студентов Станкина учились по учебникам профессора Бориса Львовича Богуславского, он вырастил плеяду молодых ученых. Его аспиранты постоянно клубились в нашей квартире. Его все время вызывали в республики, где он
Отец был удивительно скромный человек, предупредительный. Когда он шел по деревне, близ нашей дачи, то снимал шляпу и здоровался с каждым встречным. Он был скромен и на службе.
Однажды его вызвали к министру тяжелого машиностроения, который в прошлом был его учеником, посоветоваться. Это было в июле, стояла страшная жара, отец ехал с дачи, оделся, как и положено для встречи с министром – костюм, галстук… А было ему уже 60 лет. Разговор закончился, министр пошел провожать его к двери и спросил: «Борис Львович, вам заказать машину или вы на своей машине?» Отец ответил: «Нет, я на электричке». Министр изумился: «Вы что, специально ехали сюда в такую жару на электричке? У вас что, машины нет?» Деньги у нас были. Но в советские времена, чтобы купить машину, надо было записываться в очередь и ждать годы. Каждое предприятие и организация имели свои лимиты. Или надо было обладать пронырливостью, иметь знакомства, пролезать, как тогда говорилось, «с заднего крыльца». Или же обращаться, как опять же тогда говорили, «в инстанции», демонстрировать ордена, медали, звания и прочее. Отец, разумеется, на такое был не способен. Министр, узнав, удивился, вызвал заместителя и приказал немедленно организовать продажу автомобиля Борису Львовичу Богуславскому. Так в нашем доме появилась первая машина, на которой ездил в основном мой сын Лёня, которому исполнилось тогда 18 лет.
Отец был всегда очень добросовестным, мало, я думаю, таких работников, он все делал по максимуму и до дотошности, всегда набело. Потом на этом же заводе имени Орджоникидзе он стал ученым и заместителем директора, но его должность не ощущалась абсолютно, он не брезговал помогать матери, когда это было нужно.
Мама моя – Эмма Иосифовна Розовская – болела постоянно и была хилая, но даже при проблемах с сердцем она всегда вертелась и все делала по дому. Наверно, я это от нее получила в наследство, моя подруга говорила, что у меня гомеостат – умение «выпрямиться» даже после тяжелой болезни. Потом, когда я увлеклась йогой и поняла, что мне нужно для поддержания здоровья, я выучилась этому возобновлению в себе ритма и перестала быть больным человеком, каким была лет до тридцати, – то падаю, то болею, то голова кружится.
Все это кончилось сегодня. Теперь у меня, в преклонном уже возрасте, из-за полного несоответствия моего характера и порывов с моими физическими возможностями, много падений и травм. Я всегда быстро двигалась, танцевать люблю до сих пор, себя ощущаю молодой и не всегда понимаю, что физических данных у меня уже таких, к сожалению, нет. Но мама была не спортивная, и она меня по этой части ничему не научила. Я ее помню зарывшуюся в бумаги, когда она занималась своими научными открытиями и просила, чтобы никто ее не трогал. Не до спорта ей было! Но она очень любила молодых, и с ней все время общалась молодежь и ее ученики.
Моя бабушка со стороны отца и моя мама часто «удочеряли», «усыновляли». Помню, что студентка ГИТИСа Алиса из Прибалтики, которая дружила с Колей Озеровым, тогда актером МХАТа, жила у моей бабушки очень долго. Жил у нее временами также и мой первый муж актер Новицкий. Бабушка была счастлива оттого, что с ней кто-то живет. Я полная противоположность бабушки, я не могла жить ни с кем, кроме Андрея, я все время хочу одиночества, другие люди мешают мне остаться с ним внутренне.
У нас в семье, конечно, главной была мама, она была лидером. Отец – вспыльчивый, и если он говорил «нет» или выходил из себя, то справиться с ним могла только мама – своей нежностью и любовью. Между ними была какая-то приспособленность к привычкам друг друга. Это сродни товариществу,
Ссорились крайне редко, но отец мог выйти из себя. Однажды он нас застукал, когда наша гоп-компания своровала с чужой дачи цветы. Нам они не нужны были, мы просто хулиганили. Отец вышел из себя, первый раз отхлестал меня ремнем, мои дружки разбежались. Так он раз и навсегда сказал мне, что чужое – это не твое. Я много раз потом находила деньги и всегда искала того, кто их потерял.
Мои родители даже не понимали, например, как можно хвастаться, говорить: «Я сделал то-то и то-то». Это выжигалось в нашей семье. Мне они привили самоотверженность, честность, умение стать необходимой в какой-то момент для человека, который нуждается в поддержке. И они очень ценили знания. Они исповедовали одну веру – и мать, и отец, что человек должен выйти в люди сам по себе, своими способностями. Для этого надо только одно – воспитать честным, надеющимся на себя и все умеющим делать, а дальше отпустить, голова все сработает сама.
Второй прививкой в моем воспитании, кроме данного родителями, было погружение в семнадцать лет в горе и катастрофу Великой Отечественной войны. Мама заведовала отделением в эвакогоспитале, вместе с ним мы приехали в Томск. Днем я училась в школе, вечером на курсах медсестер, после них работала в госпитале.
Там были тяжелораненые, которые уже не могли вернуться на фронт. Я, девочка, с ними разговаривала по ночам, выслушивала истории о том, как погибали их товарищи, молодые, красивые ребята. Был парень из Грузии, у которого оторвало ноги и руки. Он хотел, чтобы я его усыпила насмерть, но самое главное, чтобы жена не узнала, что он жив. У него было двое детей, он в 18 лет женился, и у него жена была молодая. Я разыскала ее, написала об этом. Без слез не могу это вспоминать. Она приехала, она целовала эти обрубки, увезла его и была счастлива, что он жив. Таких историй было очень много, я это вынесла.
И еще воспоминание. Мама заболела и попала в больницу. Я каждый день ношу крапивный суп и отовариваю хлебные карточки. Иду однажды, несу ей, а на меня налетает стайка мальчишек: «Тетенька, проверьте нам облигацию, может, мы выиграли». И показывают на сберкассу. Я захожу туда, проверяю: ничего они не выиграли. Иду дальше. И вдруг откуда-то с горы, это была самая высокая улица в Томске, опять бегут эти сорванцы и кричат: «Тетенька, тетенька, вы оставили карточки!» Они все мне вернули – голодные дети! Они догнали меня через полтора километра, голодные, в сорокаградусный мороз!
Эта прививка добра и сострадания сыграла очень большую роль и в выборе, и в решениях, в очень многих моих поступках в течение жизни. Я не верю в Бога, но верю в предназначение, в какое-то нами не познанное звено, которое может быть названо ангелом-хранителем. Слишком много я видела несправедливости, абсолютно непонятной для меня, гибельности для человеческой жизни, чтобы поверить в некое высшее существо, которое вершит жизнь на Земле и может остановить несправедливость.
Мои родители любили Андрея. Они очень тяжело переживали мой разрыв с моим вторым мужем Борисом Каганом, но ни разу не сказали ни одного слова осуждения, не отговаривали, они молча, со слезами на глазах, приняли ситуацию и полюбили Андрея. Мама болела, мы с Андреем приходили к ней, Андрей всегда спрашивал: «Какие там новости?» И она рассказывала нам – она слушала все новостные программы и хотела быть ему интересной.
Уход моих родителей был мучительным. Отец говорил: «Отпусти меня». Ему невыносимо было лежать в этих проводах, капельницах. С мамой оказалось еще страшнее. Позвонили из больницы, сказали, что она умерла. Я примчалась туда, вбежала к заведующей отделением, она говорит: «В коридоре лежит, мы ее не увозим в морг, она скончалась утром». Я подбежала, нашла эту кровать, взяла мамину руку, и мне показалось, что еще какой-то остаток тепла в этой руке есть. Я взяла руку, стала ее массировать, взывать: «Мама, я приехала». Вдруг показалось, что у нее дрогнуло веко. Стала еще сильнее ее массировать, восстанавливать кровообращение. Приложила зеркало к губам: дышит! Побежала к этой заведующей отделением, закричала: «Она жива! Как вы можете?» После этого я вытащила мать из больницы, и она жила еще три года.