Халатная жизнь
Шрифт:
И именно поэтому, что почти необъяснимо, когда я в первый раз вышла замуж, я столкнулась с тем, что мои родители по своим правилам (правильным правилам), как вести себя, не приняли моего мужа. Он в это время, специально уехав из Петербурга, из Ленинграда тогдашнего, ринулся за мной, девятнадцатилетней, в Москву и перешел в московский Театр Моссовета. Я вышла за него замуж, и четыре года или почти пять я была за ним замужем. Детей у нас не было.
Мы не жили в трехкомнатной квартире моих родителей, потому что однажды случился такой эпизод: мой муж пришел к обеду не вовремя, и отец, которого иногда охватывали приступы бешенства, особенно если нарушались незыблемые правила, а мы все уже сидели за столом, вдруг побелев, дрожащими губами произнес историческую фразу: «Георгий, если вы существуете в нашей семье, то вы должны приходить к обеду вовремя, то есть тогда, когда мать сидит
Как только Георгий сказал, что он не может жить по правилам моей семьи, – даже при такой трещине, которая образуется в моей семейной жизни, – я пошла на отделение. И мы сняли комнату в том же доме. Мои мать и мой отец страдали от унижения оттого, что их единственная, обожаемая дочь переселилась в отдельную квартиру, когда у них есть собственная, полученная после маленькой комнатушки, в которую их поселили, когда они приехали в Москву. Но мой не менее гордый муж был внуком или даже сыном князя, в нем текла благородная кровь, отразившаяся в его потрясающей внешности, красоте, повадках, голосе, но с той же невероятной силой отразилась в его несогласии с чем-то в жизни. Благодаря этому человек, у которого было все, болел той скрытой болезнью, которой болеют так много русских людей. Он пил, потом это выявилось, и его запои отразились, конечно, страшным гнетом на нас и послужили, по существу, тому, что горячо любимого мною человека это разъединило со мной. Для меня было абсолютно невозможно унизительно бегать, искать его по утрам, спрашивать, где мой муж. Что сыграло, конечно, решающую роль в том, что я ушла, когда в меня так сильно влюбился Борис Моисеевич Каган и начал ухаживать за мной. Он вынул меня из семьи, из которой меня, может быть, ничто бы не вынуло, если б не его такое отеческое, с чувством юмора, превосходства, но всегда и с чувством почтения, любви отношение ко мне.
Я сегодня, оглядываясь на это, понимаю, что всегда выбирала свободу. Это звучит пафосно, но я не терпела насилия над моей личностью, если это не совпадало с каким-то внутренним ощущением. Но Господь Бог, судьба или природа наделили меня сильным чувством сопричастности людям, на талант которых, на само существование которых давит насилие и заставляет их жить иной жизнью, чем они могли бы, одаренные от природы. Это ощущение таланта, личности другого человека во мне родилось, может быть, именно в силу того, что я и в детстве должна была быть лучше всех в тех параметрах, которые предполагались нормами жизни большинства людей вокруг меня.
Начало совместной жизни с Борисом было для меня нелегким. Особо не раздумывая, мы поселились в квартире на Ленинградском проспекте, 14, где обитали его мать Рахиль Соломоновна, сестра Лена с мужем, младший брат Юра, а впоследствии и вернувшийся из ссылки отчим Борис Наумович. Меня познакомили и с отцом, жившим отдельно с новой семьей. Это был человек редкой деликатности, терпимости, одинаково любовно относившийся к каждому из нас. От него исходил поток нежности, молчаливого понимания.
Мое ощущение чужеродности в этой квартире было естественно. Здесь каждый имел свое, уже завоеванное духовное пространство. Кто была я? Начинающая карьеру любознательная аспирантка, а Борис уже в тридцать серьезный ученый, автор многих работ по кибернетике, лауреат Сталинской премии СССР. Первые три года я жила под влиянием превосходства людей нашей квартиры. Но мое врожденное чувство независимости и пример моих родителей, чья научная деятельность становилась активнее, сказывались все сильнее – я упорно пыталась реализовать свое предназначение. Борис довольно скептически, но доброжелательно относился к моим литературным поползновениям. Но была его сестра Лена – уже знаменитая писательница Елена Ржевская. Конечно же, представить себе еще одного литератора в этой семье было большой смелостью…
Квартира была очень занятная, очень элитарная. При скромности быта была претензия, но, с другой стороны, это советская власть всех воспитывала, что нельзя иметь лишнее, это считалось моветоном. В те времена негласно существовали определенные правила. Невозможно было, предположим, уйти из кухни и не вымыть свою тарелку, невозможно было уйти из своей комнаты, не застелив постель или не убрав за собой. Не было понятия чужого обслуживания, няня была у ребенка, а мы все делали всё сами, ну кроме ремонта, может, чистки по особым дням раз в месяц. Это выковывало очень интересные характеры, поэтому и я оказалась еще в детстве так приспособлена, и война меня выучила уметь делать все: от топки печки до уколов – все делать.
Конечно, самым особенным человеком в семье Каган была Лена – это точно, как у Булгакова
Вокруг Лены был культ не только из-за ее таланта, конечно, но и из-за того, что она стала вдовой в 19 лет. Елена Каган (писательский псевдоним Ржевская) была очень известна и как писательница, и тем, что она прошла все военные дороги от отряда, где воспитывали юных переводчиков и перебрасывали на фронт. В то время, когда началась ее военная судьба, она была женой Павла Когана, поэта, лидера всей плеяды тогдашних ифлийских и университетских поэтов. Все они погибли на войне: Коган, Кульчицкий, Майоров и другие. Об этих юных, не выросших в маститых поэтов, ходили романтические рассказы и легенды, и всегда было чувство печали. Широко цитировали Павла Когана: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал» или «Бригантина подымает паруса». Это был вообще гимн всей молодежи. Фигура Павла Когана, которого я не знала, была фантастически привлекательная и романтическая. Лена пробыла недолго его женой. Его убили, она ушла восемнадцатилетней девочкой на фронт. Ее знание немецкого языка, очень плохое поначалу, ставившее ее в очень сложное положение, когда ей пришлось допрашивать пленных немцев, по молодости мозгов и по бесспорной талантливости и памятливости так быстро усовершенствовалось, что она в последние месяцы войны уже допрашивала свидетелей гибели Геббельса.
Павел Коган погиб уже в 1942-м, и Лена не так часто о нем вспоминала, потому что я-то ее застала уже замужем за Изей Крамовым, который был на самом деле Изя Рабинович. Крамов – литературный псевдоним. Исаак Крамов тоже был замечательным писателем, но иного склада, писавшим удивительно нежную, точную и тонкую прозу. Он был на редкость одаренным исследователем литературы, публицистом, но, конечно, рядом с Леной, как, например, рядом с Беллой Ахмадулиной, любой, будь он прекрасным писателем Нагибиным или дивным художником Борисом Мессерером, все равно оставался как бы на втором плане. Лена была особым даром, она сумела проявить неслыханное мужество в молодые годы и потом создала целый пласт литературы, в котором рассказала, что происходило в Берлине во время войны, и в чем состояла ее работа переводчицы. Изя был братом Леонида Волынского (Рабиновича), того самого, кто нашел Дрезденскую галерею, спрятанную фашистами, чтобы ее взорвать. Я непосредственно от него слышала всем известную фантастическую историю, как весной 1945 года лейтенант Красной армии Леонид Рабинович в составе своего батальона участвовал в боях под Дрезденом. На подступах к городу, у каменоломен, увидел под кучей мусора и камней часть какой-то картины, обнаженное плечо. Отрыл и не поверил своим глазам – это была «Саския» Рембрандта. Леонид доложил о находке высшему командованию и возглавил поисковый отряд. Он нашел блокнот, в котором зашифрованы были сведения о местах захоронения картин Дрезденской галереи в катакомбах. А поскольку знал немецкий язык и, как художник, знал, какие картины хранились в галерее, то расшифровал карту.
Все трое представителей семейства Каганов сделали блистательную карьеру, в основном с помощью серого вещества и таланта. Лена писала прозу всю свою жизнь, и сегодня ей за восемьдесят. Она приглашается на все конференции, что связаны с историей ВОВ, о ней снимаются фильмы, и она широко известный человек, несмотря на свою скромность. Голова ее осталась свежей, и она удивительно помнит все детали. Только что я побывала на ее последнем выступлении на даче в музее Булата Окуджавы, ныне покойного, где она рассказывала о Викторе Некрасове и о войне. Это было интересно, было очень много народу.
В квартире на Ленинградке была тайна, сковывающая нас всех, – Лена не могла рассказывать об этом никому – она видела труп Гитлера. В какой-то момент Сталин пустил слух, что Гитлер жив и скрывается где-то в Мексике или Южной Америке, он пустил его для того, чтобы мобилизовать народы перед лицом того, что враг жив. Тогда пересажали уйму людей, и Лену допрашивали – она была переводчицей, и она видела многое, и в том числе трупы Геббельса и всей его семьи, а все знали, что Геббельс убил их собственноручно, как убежденный эсэсовец. Лена видела их и видела Гитлера.