Ханидо и Халерха
Шрифт:
Ух, времена настали! Женщины, стискивая зубами курительные трубки, выглядывали из яранг, как звери. Мужчины притихли. И никто, конечно, не выливал чай в снег, не бросался добывать топливо, чтобы заново разжечь костры и растопить лед, который надо принести с озера. Чайгуургин чувствовал неприязнь и все больше наливался злостью и на Куриля и на своих чукчей. Он не оповещал людей, а грубо приказывал им. Но толку не было. Чукотская часть великого стойбища не зашевелилась.
У Ниникая он появился лишь после того, как обошел все яранги и побывал у Лелехая — своего племянника.
— Мужики, — растерянно заговорил он, обращаясь к племяннику и хозяину. — Никто не слушается меня. Никто. Надо дело спасать. Не будет нас поп крестить. Это же бунт против веры. Я пропаду. А вы были когда-то друзьями — помогите скорее мне.
— Надо сперва понять, почему не слушается народ. А уж потом и разговаривать с ним, — сказал Ниникай. — А чтобы исправнику подражать, для этого и ума не нужно.
— Ругай меня какими хочешь словами, но помоги, — взмолился Чайгуургин.
— Нет попа. И люди начали сомневаться — может, отменят крещение. — Ниникай был в меховых штанах и холщовой рубахе-косоворотке; он как раз собирался на умывание — в руках держал кусок мыла.
Чайгуургин беспомощно плюхнулся на пол.
— Как же мне быть? Поп все равно приедет — я знаю.
— Ты, мэй, уверен, что Кака через Кымыыргина ничего не подстроил?
— Уверен! — твердо ответил Чайгуургин. — Он ведь давно с Какой разошелся. Мне он служил и служит. Кормлю его я.
— Тогда ничего понять невозможно. — Ниникай только теперь протянул руку Лелехаю — молча поздоровался с ним по-русски. — Пошли все втроем умываться на двор. А там поглядим… Жена, выноси корыто. А сын пусть ящик несет.
Три богача — все в рубахах — отправились соблазнять народ. Лелехай радовался встрече с Ниникаем, но в то же время злился на дядю, который забрал у него половину жердей и половину ровдуги и заставил его с семьей ютиться в уродливом тесном жилье. И все-таки он пошел умыватья, но не из-за сочувствия к дяде, к беде его, а из-за восхищения перед Ниникаем, который так далеко ушел от него и стал таким заметным и смелым.
Первым на холодном ветру стал умываться хозяин. Он так сильно мял лицо, отфыркивался и крякал, что из соседних яранг стали высовываться головы. Его сменил толстенький Лелехай. Этот мылся впервые, и шумел он куда сильней своего старого друга: он и подражал Ниникаю, и вопил от железного холода, и пугался тому, что вода попадет за пазуху. Неуклюжий и старый Чайгуургин, уже дрожавший, как собачонка, посчитал неудобным орать и фыркать. И все-таки крякнул так, что в ответ ему забрехали собаки. Он не вытерпел — мыло попало в глаза; отскочив от корыта, он стал хватать грязный снег под ногами и стирать им проклятую пену; ничего не видя и чуть не падая, голова чукчей позорно бежал как-то боком, пока не налетел на ярангу.
К счастью, не много чукчей могло посмеяться над своим вожаком, который совсем недавно так грозно приказывал добывать это самое чертово мыло. Однако смех даже немногих людей был злорадным — и, конечно, никто из них не соблазнился, не стал подражать богачам.
И все осталось по-прежнему.
Спас от беды Чайгуургина, а всех халарчинских
Шаман появился как раз в тот момент, когда беспомощный голова чукчей надумал идти ссориться с Курилем, чтобы хоть таким образом показать свое рвение; к тому же он верил, что лишь Куриль способен наладить дело. Шаман в одной руке держал бубен, в другой колотушку. Чайгуургин чуть не попятился назад, когда увидел его.
— Что ты задумал? — со страхом в голосе спросил он. — Ух-ходи! Христом-богом тебя прошу.
— Мэй, ты напрасно серчаешь и напрасно боишься меня. — Шаман прикрыл бубном уродливую половину лица. — Я не совсем дурак. Иду новому келе послужить. Большую силу надо хоть раз уважить.
Чайгуургин бросился назад к Ниникаю.
А Ниникай успокоил:
— Он поможет тебе. Пусть привыкает делать хорошее дело. — И тут же насторожил: — А не знает ли он что-нибудь о попе? Не с радости ли взялся за бубен?
— Как будто нет… — теперь уже неуверенно ответил Чайгуургин.
А в соседней яранге уже грохотал бубен. Шаман призывал исполнить новый обряд — чукчи, мол, гости у юкагиров, а быть неуважительными гостями — значит поссориться.
И он сломил упрямство сородичей.
Умывались чукчи, однако, не на ветру, а в ярангах. Не в каждой яранге — в двух-трех, где появилась посуда, взятая у Ниникая, у юкагиров.
Умывание чукчей закончилось лишь к середине дня. Закончилось нехорошо, тревожно. Те, кто умылся раньше, звали к себе шамана Каку: мыло многим разъело глаза, дети плакали, девушки места не находили — глаза у них были красными, у стариков сами собой текли слезы. И Кака начал шаманить, несказанно радуясь этой будто с неба упавшей возможности.
Встревоженный грохотом бубна и сообщениями о беде, Куриль появился у чукчей вместе с целой толпой богачей и приближенных. Был вместе с ними и тихий якутский шаман Токио. Юкагиры знали, что если от мыла заболят, воспалятся глаза, то надо делать примочки — прикладывать мокрый холодный пыжик. Но Куриль не зря не прогонял Токио. Он верил в силу его внушения — и им вдвоем действительно легко удавалось уложить пострадавших за пологи с примочками на глазах.
Это неожиданное событие до конца расстроило и без того надорванного Куриля. Никаких слухов о попе до сих пор не было, а тут, как нарочно, скандал с умыванием, вмешательство шаманов. Его даже не утешала мысль, что сегодня — хотя и по воле случая — шаманы впервые служили ему, и служили именно так, как он об этом мечтал.
День угасал, попа так и не было.
Шел мелкий снег. Ветер носил его, поднимал над землей, тревожно вздымал над ярангами и тордохами. Было похоже, что начинается вьюга. И Куриль, шагая обратно к себе, чувствовал жар во всем теле: вьюга — это конец поискам, это конец надежды. Огромное разноязычное приунывшее стойбище как будто насупилось, затаилось. Оно может за этот вечер и эту ночь вспомнить свои надежды, свое любопытство, гульбу, нетерпение, обещания вожаков, а утром вдруг тихо, зловеще зашевелиться и оседать, уменьшаться в размерах и безудержно потечь в разные стороны…