Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Прости, Христом прошу тебя: прости, отец Леонид! — бормотал Куриль, чувствуя слезы в глазах. — Виноват я, до смерти ругать буду себя, до смерти…
— Что ты, полноте, Афанасий Ильич! — Синявин тянул руку к плечу Чайгуургина, который теснил Куриля, пытаясь просунуть голову внутрь кибитки. — Здравствуй, друг мой большой Чайгуургин! Здравствуй. Приехал и ты?.. Как же нашли-то вы нас?
— Третий день ищем. Да глаза у нас узкие, и видим мы узко. Все дороги из Нижнего перекрыли, а ума не хватило глянуть на большую дорогу. Прости нас, темных, отец Леонид… Кто ж о чести
— Да нет вашей вины! Нет. Скорей уж я виноват. А людей своих и себя зачем принижать? Я поехал к народу простому, но умному, смелому, по нашим понятиям — героическому, а если угодно — и непокорному.
Трудное слово "героическому" Куриль не понял, но слова "непокорный народ" были ему очень понятны. Однако к чему он это сказал? Намекает на пир у исправника? Или еще что-то имеет в виду?
— Правда твоя великая, отец Леонид, — ответил он и сразил священника мудростью, о которой тот уже знал, но которая превосходила все его прежние представления: — Ты к народу непокорному едешь. Народ мой не покорился черной, дьявольской вере. Но он упадет к ногам твоим, и ты скажешь, что у Христа нет детей, ласковых, как они…
— Спасибо тебе, Афанасий Ильич, — растроганным голосом ответил Синявин, — ты хорошими словами встретил меня. Но я слышу — там твои люди. Я хочу поздороваться с ними. Они непокорны такой суровой природе…
Он выбрался из кибитки в чем был — в черных штанах, заправленных в торбаса, и в двух белых рубахах. Темная рыжеватая борода с нитками проседи и кипа длинных таких же волос делали голову его очень большой и внушительной.
Мужики, а их уже было много, увидев попа, разом бросились на колени и уткнули головы в снег. Синявин от неожиданности даже вздрогнул, однако посерьезнел и привычно поднял белую руку, начертил в воздухе крест.
— Встаньте, дети мои, — сказал он по-юкагирски. — Встаньте, дети мои, — повторил он по-чукотски.
Мужики приподняли головы и, упираясь руками в снег, замерли, с величайшим удивлением разглядывая попа, знающего столько языков.
— Афанасий Ильич, прикажи им подняться, — сказал Синявин, чувствуя, что здешний властелин перестарался. — Спасибо вам, люди, спасибо за радение и труды. Я не забуду вас.
Инородцу не надо великим быть, надо знать хоть несколько местных слов — и произойдет чудо. Поп был своим. Мужики окружили его, смело разглядывали необыкновенную бороду, голубые глаза, белые руки, рубахи, пуговицы на них, курчавые волосы под бородой, на груди. И было начался разговор, но Чайгуургин быстро прервал его.
— Отец Ляунит должен одеться, — сказал он по-чукотски. — Мы должны беречь отца Ляунита.
А Куриль вышел вперед и стал распоряжаться.
Он приказал разломать нарту и запалить костер, двум мужикам велел ехать и завернуть всех тех, кто еще искал караван, а остальным мчаться в Улуро, в стойбище — к Пураме.
Вышел одетый дьячок, а Синявин скрылся в кибитке. Богачи метнулись к дьячку, вспомнив, что не оказали ему почестей и внимания. Но тихий дьячок все понимал: он обнял. Куриля и Чайгуургина, которые рассыпались перед ним мелким бисером.
Поп, одетый
— На дорогу выпьем, пожалуй, — сказал он, показывая нераспечатанную бутылку.
Больше всех костер и водка были нужны Кымыыргину. Он спал под открытым небом, спрятав лицо в согнутые руки. Сейчас он одиноко сидел на своей нарте и дрожал всем телом, как родившийся на снег мокрый теленок, — от холода и сознания своей огромной вины. Поп Синявин заметил это и стал что-то искать возле кибитки. Он разгреб ногой снег — и все увидели мерзлые куски русских пышек и несколько граненых стаканов.
— Старик, надо выпить, — сказал по-чукотски Синявин Кымыыргину. — Почему ничем не накрылся, как не замерз?
— Отец Ляунит, проводник — мой, — вмешался Чайгуургин. — Не выпьет, пока не разрешу. А я не знаю, что с вами случилось, сколько дней вы блуждаете и почему попали в беду.
— Никакой вины его нет! — ответил Синявин. — Мы в дороге три дня, а блуждаем недавно. Я попросил его показать тундру, а потом потеряли дорогу.
— Чтобы он не терял голову, я свяжу его и отправлю к исправнику, — грозно сказал Куриль.
— Ну, Афанасий Ильич, зачем ты так круто? Я же сказал: вины его нет. Мы хорошо разговаривали — у него трудная жизнь… кажется, неудачная. Я поил его сам. Не нужно больше об этом. Душами людей, Афанасий Ильич, занимаемся мало. А любой человек — это душа. Вот беды откуда идут.
Чайгуургин поджал хвост. Он-то знал, что на душе у Кымыыргина. Обиделся к старости: не удалось разбогатеть. Но кто ж виноват, что на состязаниях выигрывает хозяин гонщика, а не гонщик. Других правил нет снегов уже тридцать… Но Чайгуургин успокоился: пронесло.
Кымыыргин молча выпил, обтер губы, ушел к оленям.
Загорелся костер. Появилась еда — мороженый чир, оленина, юкола и еще водка. Куриль не ездил пустым. И Чайгуургин тоже не ездил. Поп принес пирогов, пышек и сала. Дьячок вычистил снегом стаканы. Нарту поставил возле костра. Сели на снег, рядом с нартой-столом.
— Пусть в тундре начнется новая жизнь. С богом! — сказал Синявин и потянул полный стакан.
— С богом! — ответили остальные.
Ночь езды — это тяжелое дело. А стакан водки на голодный желудок — это дело веселое. Куриль и Чайгуургин не успели прожевать мясо, как захмелели. И на глазах подобрели. Куриль подозвал всех троих — Косчэ-Ханидо, каюра и Кымыыргина, которые осматривали кибитку перед дорогой.
— Откуда, ке? — спросил он каюра.
— Из Среднего. Там живу.
— Вот где ошибка. Надо было нашего брать, который знает здешнюю тундру.
— Я каюров не нанимаю, — ответил Синявин. — Пантелей Пантелеичу лучше известно, кого посылать. Человек этот надежный.
"Га! — удивился Куриль. — Исправник наушника приставил к попу. К другу. Вот это дела".
— Да, — сказал он вслух, — в тундре верный человек лучше знающего.