Ханидо и Халерха
Шрифт:
Ниникай сел и презрительно отвернулся. Но он тут же уронил голову, с силой помял лицо ладонями, потом загреб наверх волосы, вздохнул и остановил взгляд на бутылке с горькой водой. Пураме показалось, что ему стало легче, а себя он почувствовал мудрым старшим, сломившим волю неразумного младшего.
Однако с ним разговаривать не хотели.
Пурама переминался с ноги на ногу, не зная, что делать.
И как раз в это время Алитет сбил с ног пьяного якута. Якут упал не в сенцы, а в комнату, и Алитет взялся лупить его ногами под зад, стараясь
— Э, Алитет, — нехорошим ты человеком будешь! — крикнули из двери.
— Совсем пьяного бить — это последнее дело…
— Больше нет бесплатной горькой воды! Нет! Нет! Только за плату, за плату! — рычал Алитет, провожая пинками уползающего якута.
Ниникай весь дрожал от бессильной злобы. Но он уже понимал, что ничего сделать нельзя: Тинелькут сидел рядом с Томпсоном, и оба они глядели на дверь, где орудовал Алитет.
— Хей, Алитет, хей! — крикнул Томпсон. — Дверь надо закрыть, дверь! Нам оставь что-нибудь. Ночь большая — мы много пить будем… — Он облапил бутылку, потряс ее над головой и начал быстро наливать горькой воды богачам.
Упершись плечом в стену, Пурама принялся бессмысленно разглядывать свои растоптанные унты. Помятая жестяная кружка с трепыхающейся горькой водой, которую он неожиданно увидел возле своей груди, удивила и обрадовала его.
Ниникай одумался и теперь предлагал мировую.
— Пошли отсюда, — предложил Пурама, осушив кружку и нетерпеливо взяв со стола большой кусок оленины и американский калачик, посыпанный сахаром.
Но перед тем как уйти, они молча выпили еще.
Помощники Томпсона дружно рылись в куче шкур, наводя порядок; когда Ниникай резко отодвинул щеколду и ударом ноги отворил дверь.
Перед заезжим домом все еще колготился пьяный люд, а небольшая толпа продолжала тискаться к входной двери, надеясь выкликать Алитета. Дул сильный и холодный морской ветер; он уже не гнал снега, но стал резким, порывистым, злым. Налетая на пьяных, он валил их с ног, заставлял шарахаться, пятиться или сбиваться в кучки. Ветер будто выметал поляну, будто требовал оставить ее поскорей.
Молча, один за другим Ниникай, Лелехай и Пурама добрались до второго заезжего дома, где продолжали торговать горькой водой русские купцы и где в холодной полутьме, прямо на земляном полу, резались в карты десятки самых жуликоватых людей.
Оказавшись здесь, пьяненькие новички сперва разбрелись, чтобы отыскать подходящую компанию, а потом Пурама и Ниникай случайно столкнулись в свободном углу.
— Ты? Ага, это ты… — схватил Ниникай Пураму за вырез воротника. — Хочешь, охотник, правду узнать? Обо мне… правду…
— Все знаю… Начисто все.
— Врешь. Лелехай даже не знает… Лелехай мне не друг, и нет у меня ни одного друга…
— Порезать хотел?.. Алитета. Голова горячая… а пустая. Эх, парень ты, парень!.. И звать тебя Парнем… А плакать тебе хотелось
Ниникай легонько потряс кухлянку на Пураме, но бессильно опустил руку.
— А-а… не в этом дело. Не в этом… Порезал бы Алитета — ушел бы в тайгу. Не порезал — ты поперек встал… Зачем встал?
— А невесту бросил бы с пузом? Да? Бросил бы? Ух вы, рыбья мелочь!..
— Нет, — тихо сказал Ниникай. — Мою бросить нельзя. Хотел увезти в тайгу… Да ты что знаешь? Ты — чукча? Ты — шаман, чтоб знать мою душу? Один Куриль мою душу знает…
— Га! Куриль! — Пурама покачнулся и обнял Ниникая. — Да Куриль и свою не знает! Хочешь, перекрещусь — не знает… Ты только тихо: он даже бога обманывает… Понял? Но ты тихо об этом… Я тебе все расскажу…
— Куриль? Бога?.. Так говоришь? Да? Так говоришь? — Ниникай отстранился от Пурамы, скинул его руку со своего плеча. — А ты все знаешь? Да? Все?..
Вон ты какой… Плохие — все, дураки — все? А сам лезешь в душу?.. Ты — хороший? Уйди. Уйди — ненавижу таких…
Он повернулся и сам ушел от Пурамы.
Оставшись один в темном углу, охотник долго и ошарашенно моргал глазами. Потом он тихо зарычал и завертел головой так, что светлые пятна жирников побежали вкось и вкривь полосами.
Ему бы уйти, запеть бы на ветру самую грустную песню, поплакать бы, как плачут пьяные, или свернуться в комочек в этом уголке и потихоньку заснуть.
Куда там! Не понятому Ниникаем, Пураме вдруг показалось, что он один постиг всю правду жизни, что с этой правдой ему будет не тяжелей, а легче. Из этого он сделал простой вывод: зачем ему метаться, как в прошлом, как сейчас мечется Ниникай, зачем ломать голову, если все ясно, — а не лучше ли ему жить так, как живется?
И, посчитав, что к нему наконец пришла высшая мудрость, Пурама сел в круг картежников. Да не простых выбрал картежников, а тех, которые решились играть с самим Потончей. Мудрецу ли играть со слабаками.
— Мне, — потребовал он карты. — На оленей играю.
— Эй, мэй, Пурама! — повернулся к нему Потонча. — Садись, хорошо садись. Мы тут балуемся: весь вечер играем, а проигрыш пять оленей и песцовая шкурка. Ей-богу!.. Да вы знаете, это кто? — спросил он дружков. — Это же юкагир Пурама! Он на состязаниях по тысяче оленей выигрывает!
— Помолчи, Потонча. А то он подумает, что мы не знаем его, — сказал редкозубый, широколицый якут со шрамом поперек брови. — Лучше скажи ему, как мы играем, как пьем…
— Ке-ке-ке, — неловко захохотал купчик. — Это он насчет тебя говорит…
Мы тут одинаково пьем… понемногу, мерочкой из-под пороха…
— Ага, я, значит, пьяный? Да? А если я скажу, что ни в одном вашем слове нет правды, — тогда как?
— Тогда тебе придется две мерки выпить! Ке-ке-ке…
— Вот это… другой разговор… Пурама первый раз в жизни такой трезвый — все насквозь видит…
ГЛАВА 13