Ханидо и Халерха
Шрифт:
Придут пьяные богачи… Куриль сказал шаману Каке: "Пайпэткэ не трожьте: будете со мной иметь дело". А живот Куриля полон американской водки и американской еды… Ниникай на четвереньках вползет в тордох. Он переживает — нарушил обычай, не знает, что делать, а часть табуна брата получить хочется — чтобы через три года отдельно приехать на ярмарку…
Кымыыргин заночует у старых дружков. Лямки на состязаниях он резал затем, чтобы заиметь побольше оленей и сегодня ночью уверенно дуться в карты…
Стойбище — ярмарка… Пайпэткэ вышивает Потонче кисет бисером, а Потонча может до плеча засунуть руку в мешок с бисером…
…Почему и зачем Пурама поднялся, какая сила
Он только почувствовал, что до возвращения богачей надо уйти из яранги. Куда уйти — это не важно.
Было темно. Сухой снег шуршал, засыпая следы толкучки. Кругом шумел лес. Из забытья Пураму вывели непонятные крики, сбивчивый говор, топот ног о дощатые приступки заезжего дома. "А… пьянка идет", — догадался он и вдруг ощутил под мышкой какой-то сверток. Он выхватил его и удивился: откуда у него камусы, закрученные в пыжик? У него не осталось никаких шкур, все променяно. "Не украл же я!.. А может, пошел и украл? У Петрдэ? Или у Чайгуургина?.. Что такое — не помню… — Он оглянулся по сторонам, но ничего, кроме белой ряби летящего снега, не обнаружил. И зубы его почему-то сами собой стиснулись, губы нехорошо поджались, а глаза остро прицелились в темноту, в то место, откуда доносились говор, крики и топот ног. — Украл… А кто разберется тут, чей товар свой, чей царя или бога?"
И он зашагал к заезжему дому.
А там, в деревянном доме и возле него, творилось что-то невообразимое.
Если бы Пурама, решив удавиться, обвязал кочку арканом, а петлю надел бы на шею и уже разбежался бы, то он непременно остановился бы, увидев то, что увидел сейчас: разве согласился бы он умереть, не узнав, как кончаются ярмарки на Анюе! Но настроение у Пурамы было куда хуже, чем перед самоубийством. И поэтому он без всяких страстей принялся наблюдать за происходящим.
В темноте то расширялась, то сужалась желтая светящаяся полоска — это раскрывалась и не до конца притворялась дверь. А в двери то и дело мелькали тени. Но до дома еще шагов тридцать, а тут, рядом, кто-то храпит. Пурама шагнул в сторону и увидел мужика, растянувшегося на снегу. Нагнулся. Кухлянка у мужика задрана, штаны — ниже пупка, и твердый снег колотит по голому дышащему животу. "Ничего, отлежишься; не холодно — не замерзнешь", — подумал Пурама и пошел дальше. А навстречу ему два мужика волокут третьего.
Тот, которого волокут, плачет тоненько, по-бабьи, а его не до конца спившиеся дружки, оступаясь, припадая на колени, по-детски, заливисто хохочут. Они проковыляли мимо, а Пурама, заметив на снегу унт, поднял его и швырнул вслед дружкам: может, поднимут… У входа в заезжий дом — суета, толкотня, споры, плач, смех, голоса женщин. Кто-то выворачивает наизнанку переполненную утробу, оглашая поляну страшными криками, кто-то барахтается в высоком сугробе, стараясь непременно забраться наверх, кто-то, расставив руки, медленно движется вдоль стены, не то пытаясь обнять дом, не то отыскивая дверь. Одни стоят плотными кучками — что-то делят и ссорятся, другие, обнявшись и еле держась на ногах, разом подаются то в одну сторону, то в противоположную. А вот двое вцепились друг другу в горло и замерли на месте, будто оледенели; не поймешь, что происходит между ними, — то ли они боятся опустить руки и разом свалиться под ноги толпы, то ли медленно душат один другого…
Это и есть окончательное прощание с ярмаркой.
Но главное происходит не здесь, не на улице. Только Пурама протиснулся в дверь, как мимо него спиной вперед пролетел чукча, а возле самых глаз мелькнула растопыренная пятерня Алитета. Чукча грохнулся возле стены и скорей схватился за нос, утерся,
— Так его!
— Молодец, что не бьешь кулаком!
Ух, каким окаянным был пьяный народец: сорвалось — получай, мы тоже можем сорваться…
А сорваться было нетрудно. Дело в том, что Томпсон разрешил любому и каждому выпить за так одну кружечку горькой воды, за другую же и за все прочие надо платить — шкуркой теленка или камусами. Ну, понятное дело: простой народ давно обменял шкурки на порох, чай и табак — а выпить хочется, а одной кружечки мало. К тому же хватившего горькой воды легко подмывает надежда: разве каждого Алитет запомнит?.. Но Алитет и его остроносый друг хорошо помнили каждого — Томпсон знал, кого брать в помощники. Да и определить ловкача было не трудно: раз масленые глаза — значит, уже подходил. Тут, правда, могла случиться ошибка. Горькой водой торговал не один Томпсон. Но и в этом случае обижаться было не на кого: шкурки отдал другим, а здесь хочешь выпить задаром?
Ничего этого Пурама не знал. Верней, знал, но забыл. Его, однако, ничуть не задело бешенство Алитета: бьют — значит, надо, совсем не виноватого не ударят… Войдя во вторую настежь открытую дверь, он увидел компанию богачей и купцов, плотно сидевших вокруг столов, заставленных бутылками и едой. Кого-нибудь разглядеть он не мог, потому что в доме висела настоящая туча синего дыма, в котором резко мигало слабое пламя жирника.
Впрочем, он разглядывать и не хотел. Ему достаточно было увидеть в углу ворох шкур, бочку, а на высоком ящике — жестяной жбан, чтобы понять, что здесь к чему и что ни к чему. Он бросил сверток в общую кучу и взялся было за кружку, но остроносый чукча положил руку на жбан.
— Что бросил? — спросил он и приподнял бровь. — Залинялые бросил? А ну обратно возьми.
— У твоего отца залиняла голова, — спокойно сказал Пурама. — Погляди.
Сердце у Пурамы, однако, заколотилось: если шкурки он взял у Петрдэ, то они могли быть и старыми. И тогда ему влепят не пятерней, а кулаком. К счастью, все обошлось хорошо, да тут еще подскочил Алитет, который сказал:
— Он первый раз — две ему. У нас все по совести.
— Наливай сам, — зло приказал остроносый чукча. — Тут нету работников.
Пурама выпил одну кружечку, выпил другую и собрался было идти, но заметил склонившегося над уголком стола Ниникая. И ему вдруг захотелось непременно остаться.
Ниникай был пьян, однако не сильно. Это Пурама определил сразу. Длинные черные волосы Ниникая свалились вниз и закрывали половину его лица. Он смотрел одним глазом. На Алитета смотрел. Хороший охотник в момент понимает взгляд зверя, а человеческий еще быстрей. Ниникай уже давно следил за помощниками Томпсона, но особенно за Алитетом — и все полней и полней наливался кровавой злобой. Из-под его кухлянки выглядывала круглая костяная ножна… А рядом с ним вертелся на скамейке бледный не то от нетерпения, не то от бессилия Лелехай.
— Ты, крючок! Я здесь остаюсь, — грубо сказал Пурама. — Я богач, я близкий родственник головы юкагиров. Вон сидит он с Томпсоном.
— Ну и шагай! — так же грубо ответил чукча, но оправдался: — Шкурки мы должны проверять, чтобы нас в Америке не осмеяли… Что ты даешь! — набросился он на следующего мужика, уже схватившего кружку. — Какие это камусы? Кто их выделывать будет — я? Жесть принес, а не камусы, меркешкин.
Иди отсюда. Добротой американца пользуются… Ну, а ты, красавица, что принесла? — обратился он к пьяненькой чукчанке с лицом, густо разрисованным наколками. — Вышитые рукавицы? Пойдут… Любишь водицу-то горькую пить?