Ханидо и Халерха
Шрифт:
К вечеру яранга Тинелькута стояла на прежнем месте. Но это уже была маленькая яранга, в которой не смогли уместиться все гости. Воспользовавшись этим, Потонча и уехал в Нижний на пустой нарте. Он распрощался с каждым из богачей без слов, лишь одаряя их обычной бодрой и невинной улыбкой.
В честь свершившегося Тинелькут заколол двух жирных оленей и выставил последние, как он сказал, бутылки горькой воды. Гости тоже нашли кое-что, и пир продолжался.
Куриль, однако, не собирался проводить здесь вторую ночь. Он уже давно заставил Пураму лечь спать
И все-таки настало время ехать.
Еще не попрощавшись с хозяевами и гостями, Куриль вышел из тесной и шумной яранги, чтобы поднять Пураму, и вдруг увидел нарту, на которой сидели Ниникай с молодой женой.
— Га! Ниникай! — удивился он. — Что такое случилось?
Брат Тинелькута передал вожжи жене, сошел с нарты и в нерешительности остановился. Куриль подошел к нему.
— Вот… вернулся… — сказал Ниникай. — Скучно вдвоем…
— Горькой воды надо было бы взять, — улыбнулся Куриль.
— Правду сказать, за ней и приехал… А ее, жену, оставлять одну было нельзя… Нет, я говорю не то! — вдруг махнул рукой Ниникай. — Все равно. К чему эти законы! Погляди, мэй, на мою жену. Живот у нее — выпуклый. Раньше свадьбы мы поженились. Ну, тем, кто не так… тем, конечно, нужно остаться вдвоем далеко от стойбища. А нам-то зачем?
— Что скажут отец, мать? Тинелькут что скажет?
— Э, одно простили — другое простят! Да мы завтра с утра уедем. Только переночуем.
— Ниникай. Приезжай в Улуро! — сказал Куриль и положил ему на плечо руку. — Совсем приезжай. Пастбище там найдется…
Ниникай тяжело вздохнул:
— Всю дорогу сюда я жене об этом и говорил… Не получится здесь у меня жизни… Такой уродился я… Хотел к ламутам податься: там и женщины скромные, и мужчины другие, наши чукчи реже бывают…
— У нас чукчи бывают часто. Но у нас… там у нас… — Куриль замялся: ему хотелось сказать: "Там я, и ты можешь надеяться", но эти слова почему-то застряли во рту. — Там, у нас, строгости больше, — выпутался он. — Перекочевывай к нам!
— Наверно, перекочую.
— Только скажу тебе так: не шамань.
— Я? Шаманить? — удивился и едва сдержал смех Ниникай. — Это ты, мэй, потому, наверно, подумал, что я на людей подолгу смотрю?
— Нет, не поэтому. Просто так. Не шаманить — и все. Как договоримся — когда тебя ждать?
— Не знаю, — вздохнул Ниникай. — Отцу обещал… Но Тиненеут родит скоро… Отца отправлю в тот мир. Да долго ли стариков провожать? Аркан накинул на шею и затянул. А потом жги. Все… После лета, по первому снегу и прикочую.
Куриль опустил голову, и Ниникай опустил голову.
— …Нет, не знаю, — тихим, другим голосом сказал чукча. — Может, и совсем не вернусь в свое стойбище…
ГЛАВА 14
После рождения сына Пайпэткэ должна была бы возненавидеть или постараться забыть имя Сайрэ. А она взяла да и назвала этим именем своего мальчика. Нет, Пайпэткэ. не была в эти дни сумасшедшей — напротив, став
Словно опомнившись от тяжкого сна, Пайпэткэ начала думать о будущем. И это будущее теперь уже не казалось ей таким страшным, каким было прошлое. Через три зимы мальчик уже растопырит ручонки, защищая ее, через пять сможет кусаться, потом он сядет на нарту и полетит птицей за Курилем, за Пурамой, за Мельгайвачом, за Токио, которые защитят ее…
Защитят… А почему ей всю жизнь надо защищаться и ожидать защиты?
Разве она родила девочку?
Пайпэткэ начала прикидывать, кем может быть ее сын, какой у него будет нрав. Сначала ей захотелось, чтобы он стал точно таким, как Пурама. Но этого ей показалось мало. И тут пришла радостная, обжигающая мысль: шаманом будет ее сын. Шаманом — но не таким, как старый Сайрэ, а совсем противоположным ему. Он будет могучим шаманом и отомстит всем, кто обижал его мать, а потом начнет преследовать злых ненавистников. Он станет другом Токио, и вдвоем они избавят людей от бед… А чтобы люди не забывали зло — пусть о злых людях и злых шаманах им напоминает имя Сайрэ…
Пайпэткэ казалось, что она замыслила очень мудрое, а главное — тайное дело, о котором ее враги и мучители догадаются слишком поздно. Но каким же горьким и ужасным было ее удивление, когда в этот же день в тордох ворвалась взбешенная Тачана и моментально разрушила и ее тайну, и ее надежды!
— Ты, потаскушка, рыбу с мясом смешиваешь? — заорала она, брызжа слюной. — Такое большое имя присваиваешь этой чукотской твари? Мстить хочешь мне этим именем? Хочешь доброй памятью мужа прикрыть врага моего и врага всех улуро-чи? Да с кем же ты тягаться взялась, полоумная! Со мной тягаться взялась?
Стоя на коленях и прижав к груди проснувшегося от этого крика ребенка, Пайпэткэ будто одеревенела. Мысли ее были разгаданы сразу, на расстоянии, и сейчас крик шаманки звучал для нее, как гром, как кара духов земли и неба.
К счастью, Пайпэткэ была не одна. В тордохе сидели Лэмбукиэ с мужем, принесшие молодой матери немного вареного мяса. Тачана мясо увидела в первый же миг и в этот же миг поняла, что Лэмбукиэ, как всегда, будет на стороне Пайпэткэ — однако такая защита для нее ничего не значила: собралось бы здесь хоть все стойбище — она кричала бы так же.
Но старая Лэмбукиэ знала, чем можно взять Тачану, и крик совсем ее не напугал.
— Э, Тачана, — спокойно сказала она. — У меня скоро сучка ощенится. Так я щенка-сучку назову твоим именем. До-олго проживет эта собака, а я буду кликать ее как можно громче…
— Ы-ы, ды, мы… — замычала шаманка. — Подавись своим языком.
— Ты уже подавилась!
— Замолчи! — крикнул на Лэмбукиэ муж, хватая ее за руки, чтобы поднять. — Когда же ты умрешь, безумная! Когда тебя духи проглотят! Когда я от тебя отдохну!.. Уходи из тордоха…