Ханна
Шрифт:
— Я здесь.
Голос исходит из комнаты слева, под лестницей. Ханна переступает порог и обнаруживает Коллин, сидящую за кухонным столом с чашкой чаю, которую держит обеими руками.
— Каждое утро, — говорит Коллин, — одно и то же: сперва суматоха, а затем спокойствие. Как спалось?
— Я спала как сурок.
— Мне стоило большого труда не дать Лиззи разбудить вас, когда утром вытаскивала ее из постели.
— Я ничего не слышала.
— Сколько времени вы находитесь в Австралии?
— Пять, почти шесть недель, — отвечает
— Сколько вам лет по-настоящему?
— Семнадцать лет и четыре месяца. Я апрельская.
— Есть родственники в Мельбурне?
— Никого.
— Деньги?
Ханна колеблется. Не для того чтобы солгать. Просто из смущения.
— Один фунт, — говорит она.
— Вам один или два гренка?
— Два, пожалуйста.
— Сливочное масло и апельсиновое варенье. Или хотите бифштекс с яйцом? Так едят по утрам в Австралии.
Их взгляды встречаются, и они улыбаются друг другу.
— Нужно будет позаботиться о ссадинах на пятках. Иначе может попасть инфекция.
— Ясменник душистый, — машинально говорит Ханна с набитым ртом. — Или зверобой. Из ясменника выдавливают сок на раны, когда растение еще свежее, и все заживает в мгновение ока. Но есть ли ясменник в Австралии?
Коллин Мак-Кенна тоже высока, она из тех женщин, у кого длинные ноги, относительно узкие бедра и большая грудь; она не особенно красива и никогда, вероятно, красавицей не была: румяные щеки, смесь неловкости и уверенности в жестах. Кажется, она только что вернулась с, прогулки по ирландским песчаным равнинам. Но цвет лица слишком бледный, под глазами синие круги — первые признаки болезни, которая скоро унесет ее.
Коллин спрашивает, опустив нос в чашку:
— Откуда у вас столько знаний о растениях?
— От моей матери.
— Она жива еще?
"Не лги, Ханна!"
— Не знаю, — говорит Ханна. — Я давно ее не видела.
На кухне слышно только тиканье настенных часов. Запах жареного хлеба все еще держится в воздухе. Это тот редкий момент отдыха для матерей большинства многочисленных семейств, который наступает сразу же после ухода домашних по своим делам и перед тем, как взяться за наведение порядка в доме.
— У меня есть час времени, — тихо говорит Коллин с деланным безразличием в голосе. — Вы не обязаны мне ничего рассказывать, знайте это.
Они сидят на противоположных концах стола, лицом друг к другу, глаза в глаза, ощущая, как прилив обоюдного расположения медленно наполняет их души.
Ханна начинает рассказывать.
Она не опускает ничего и говорит тем немного отчужденным, чуть-чуть саркастичным тоном, которым всегда говорит о вещах, лежащих глубоко в сердце. Так она защищает себя от волнения, отфильтровывает его, смиряя бушующий в ней вулкан.
Она рассказывает все о своем отце, о ручье и о риге Темерль, о Менделе Визокере, о еврейском местечке, о Тадеуше, об отъезде в Варшаву, о Доббе Клоц, о трех магазинах, о Пельте Мазуре,
Она сознает и признается в этом Коллин, что самые жестокие угрызения совести испытывает по отношению к Пинхосу. Она его больше не видела, но Марьян Каден, доставивший труп на улицу Гойна, сказал ей: "Ханна, его глаза оставались широко открытыми и неподвижными, некому было закрыть ему веки…"
О долгом путешествии, приведшем ее в Австралию, ей почти нечего рассказать. Разве что о той невероятной оплошности, которую допустила в Мельбурне, позволив украсть все свои деньги. К тому же они принадлежали вовсе не ей, а лишь были у нее на хранении до возвращения Менделя.
— Иными словами, у меня нет выбора, — говорит она. — Я должна стать очень богатой, и очень скоро.
— Ваш друг Визокер должен бежать из Сибири и приехать к вам?
— Да, — коротко отвечает Ханна.
— Вы попытаете счастья здесь, в Сиднее?
— Мне слишком трудно было сюда добраться, чтобы теперь уезжать.
Ханна заканчивает рассказ о своем пребывании в Мельбурне тем, как ей удалось продолжить свое путешествие, о встрече с семьей Хатвилл, о Мике Гунне.
Коллин Мак-Кенна ставит свою кружку.
— А этот рыжий вас преследовал прямо досюда?
— Да, — отвечает Ханна не очень уверенно.
Ирландка поднимается и выходит из кухни. Ханна слышит, как та открывает дверь на Гленмор-роуд, видит, как она возвращается.
— Никого.
— Возможно, он мне привиделся.
— Вы вовсе не похожи на тех, у кого бывают галлюцинации, — спокойно замечает Коллин.
Зеленые глаза, устремленные на Ханну, отмечают бледность ее лица, резкость линий, круги под глазами.
— Вы не больны?
— Я никогда в жизни не болела.
— Я спрашиваю, у вас случайно не месячные, — объясняет, немного смутившись, Коллин.
— Со вчерашнего дня.
— Раньше срока?
— На много дней.
— Это, конечно же, из-за вашего путешествия в дорожной карете и верхом. Вам незачем было вставать. Идемте.
Ханна остается в постели целых три дня. Утром и вечером слышит шаги Мак-Кеннов; они говорят шепотом, конечно же, по приказу Коллин, которая царит над этими гигантами, пользуясь огромным авторитетом. Временами Ханна испытывает угрызения совести. Замечание о том, как, мол, она не заехала к матери попрощаться перед отъездом в Данциг, в Англию и дальше, очень задело ее. "Я ей, конечно, написала, но нельзя сказать, чтобы мое письмо было преисполнено любви. Можно подумать, что я какое-то чудовище. Возьмем Симона. Хотя он и кретин, но все-таки брат. И разве я когда-нибудь заботилась о нем? Нет. Я совсем забыла о его существовании, пока жила у Доббы. А ведь он был рядом, в Варшаве. Ты дала о себе знать только из Австралии. И даже не подумала написать Карузерсам, которые тебе очень помогли. Твой эгоизм просто чудовищен, ты совершенно ненормальная, Ханна, дрянная девчонка…"