Хапуга Мартин
Шрифт:
— Она выползла на скалу. Она выбралась из подвала и ходит здесь, не страшась дневного света. Сбрось ее!
Среди всех прочих снова возникло ощущение прижатого к ребрам ножа. Он взял его в руки, раскрыл лезвие. Согнувшись, он крался, плыл от щели к щели. Она стояла, прислонившись к перилам, но потом исчезла, и он пробрался тайком вслед за ней в зеленую комнату. Она оказалась на сцене, а он, крадучись вдоль кулисы, он заметил, что одет для этой роли неподходяще. Он и рот стали единое целое.
— Переоденься! Будь голым психом посреди бури!
Когти впились в лохмотья, принялись все срывать. Он заметил золотую тесьму и пустой
Он вспомнил о старухе и пополз за ней вниз по Проспекту к Красному Льву. Возле Трех Скал волны приветливо подняли суматоху, а в суматохе пряталось место, где он увидел красного омара. Он окликнул камни, но на камнях старухи не было. Она сбежала в подвал. Потом он увидел, как бесформенной грудой старуха лежит в щели, и потащился туда. Он упал прямо на нее и заработал ножом, а рот вопил:
— Будешь знать, как за мной охотиться! Будешь знать, как охотиться, — ты тащилась за мной из подвала по всем машинам, постелям, пивнушкам, а я бежал, бежал от тебя всю жизнь! Вот тебе! Сдохни!
Он и голос были единое целое. Оба знали, что кровь, истекавшая из старухи, — это просто морская вода, оскверненная плоть — всего-навсего драный, истерзанный его собственный плащ.
Потом голос превратился в лепет, брань, пение сумасшедшего, издававшего, кашляя и плюясь, бессмысленнейшие звуки. Каждое мгновение заполнял шум, — сдавленный, выкашлянный звук, но центр начинал ощущать себя чем-то иным, потому что звук заполнял уже не все. Рот плевался, но попадал только в часть правды.
— Наконец все эти галлюцинации, видения, весь этот сон, бред, все это настигнет тебя. На что может рассчитывать сумасшедший? Они придут к тебе, к этой прочной скале, настоящей скале, прикуют к себе все твое внимание, и ты станешь просто обыкновенным сумасшедшим.
И в эту же секунду возникла галлюцинация. Он понял это раньше, чем увидел, потому что заметил в расселине омываемый молчаливым потоком благоговейный ужас. На другом конце, на скале сидела галлюцинация, и наконец он заметил ее сквозь свое затемненное окно. Он увидел расселину, всю целиком, и побрел по ней в воде — вода была мертвенно ровной, пока неожиданный порыв ветра не прошелся вдруг долгой дрожью, всколыхнув перистую пену. Подобравшись ближе, он поднял глаза — от сапог к коленям, от колен — к лицу, и остановился на губах.
— Ты проекция моего же сознания. Но для меня ты точка сосредоточения. Не двигайся.
Губы едва дрогнули в ответе.
— Ты проекция моего же сознания.
Он всхрапнул.
— Бесконечное возвращение… или, вернее, по кругу, вокруг тутового дерева. Можно ходить вокруг него целую вечность.
— С тебя не хватит ли, Кристофер?
Он посмотрел на губы. Он видел их так же ясно, как слышал слова. В правом углу засохла слюна.
— Это мне и в голову не приходило.
Во внешнем углу глаза, ближнем к Смотровой Площадке, лопнули жилки. Обрамлением, довершением, краснел закат, сбегая по небу за скалу. Поток все еще плыл. Можно смотреть на глаз, или на закат, но нельзя смотреть на то и другое одновременно. Он увидел нос — блестящий, коричневокожий, весь в порах. Разглядел на левой щеке каждую щетинку и подумал, что щеку пора бы побрить. Но ему никак не удавалось увидеть все лицо целиком. Может, попозже удастся его вспомнить. Лицо не шевелилось. Оно никак не желало
— Может, хватит?
— Хватит? Чего?
— Жить. Болтаться тут.
Одежда тоже оказалась трудно уловима, и ему пришлось изучать все по отдельности. Непромокаемый плащ держится на ремне, пуговицы оторвались. Под ним шерстяной пуловер с высоким горлом. Зюйдвестка немного сбилась назад. Руки отдыхают на коленях, на высоких гольфах. Потом он увидел сапоги, хорошие, блестящие, влажные, крепкие. Рядом с ними скала была — как картонка, как рисунок в журнале. Он наклонялся вперед, пока мутное его оконце не оказалось прямо перед правой голенью. Музыки больше не было, не было ветра, не было ничего, кроме черной блестящей резины.
— Я пока не думал над этим.
— Думай.
— Смысла нет. Я сошел с ума.
— И расселина эта расколется.
Он попытался было рассмеяться, глядя на красные прожилки в глазу, а услышал лай. Он швырял слова прямо в лицо.
— На шестой день он сотворил Бога. Я позволю тебе разговаривать только на моем языке. Говоря его же словами, он сотворил Себя.
— Думай.
Он видел глаз, и глаз слился с закатом. Он схватился за голову.
— Нет. Не могу.
— Во что ты веришь?
Вниз, к сапогам, черным — черным, как уголь, как чернота подвала, — но на этот раз еще ниже, к вымученному ответу.
— В нить моей жизни. Жить!
— Любой ценой.
Повторяй за мной:
— Любой ценой.
— Но ты выжил.
— Это было просто везенье.
— Неизбежность.
— Что же, другие, что ли, жить не хотят?
— Когда как.
Он уронил завесу плоти, волос и выбросил из памяти сапоги. Он прорычал:
— У меня есть право жить, пока есть хоть малейшая возможность!
— Где это право записано?
— Ничего нигде не записано.
— Думай.
Он злился на скалу из картона, заслонившую неподвижные черные ноги.
— Не буду я думать! Я сам тебя создал, и небеса создал тоже я!
— Да, ты.
Он глянул вбок — на неспокойную воду, потом вниз — на костлявые ноги, колени; ощутил дождь, брызги и чудовищный холод по всему телу.
И забормотал:
— Я выберу. Ты сам дал мне право выбирать, и всю мою жизнь скрупулезно вел меня к этим страданиям, потому что это и есть мой выбор. Да, да! Я все понял! Что бы я в жизни ни делал, в конце концов я все равно оказался бы на том же самом мостике в то же самое время и отдал бы тот же самый приказ, — верный, неверный, неважно. Но предположим, я выкарабкался из подвала по телам тех, кого использовал и погубил, уничтожил, чтобы сделать себе ступеньки и сбежать от тебя, но за что ты терзаешь меня? Пусть их сожрал я, но кто дал мне рот?
— На твоем языке ответа нет.
Он откинулся назад и устремил вверх испепеляющий взгляд. И закричал.
— Я решил. Я предпочитаю боль и всю эту жизнь.
— Чему?
Он пришел почти в ярость и замахал на черные сапоги:
— Черной молнии! Уходи! Уходи!
Он сдирал кожу на руках, барахтаясь на плывущей скале. Рот его квакал, и он с криком упал в последнюю расселину.
— Бедный сумасшедший моряк посреди океана!
Он карабкался вверх по Проспекту.
Ярость, рев и смерч!Пусть будет ветер, дождь и град, потоки крови,Шторма и шквалы…