Харама
Шрифт:
Тито стал брать пальцами раскрошившиеся кусочки пирога и отправлять их в рот.
— Высший сорт! — произнес он с набитым ртом, роняя крошки.
— Тебе нравится?
— Ничего, не испортилось ничуть.
— Этого мог бы и не говорить, — заметил Даниэль.
— Будь любезен, передай мне бутылку, такое дело надо запить.
— Видно, засохли на жаре и в горло не лезут. Как сухое печенье. Ну что, Луси, рассмешим его?
— Оставь, пусть бедняга поест спокойно.
Получив бутылку, Тито стал запивать
— Меня бы не рассмешил сейчас даже сам Шарло[20].
Даниэль повернулся на другой бок:
— Слушай, даже глядеть не могу, как ты ешь. Сегодня еда вызывает у меня отвращение. Ей-богу, стоит мне увидеть, что кто-то ест, начинает тошнить.
— Ты, наверно, заболел, — сказала Луси, разглядывая его лицо.
— Не знаю.
— Нет, не заболел, — сказал Тито, — точно знаю. Потому что вино ты принимаешь за милую душу.
— И вина не хочу.
— Ну ты загнул! Только что принял…
— А я тебе говорю — не хочу.
— Тогда я не понимаю, старик. Если, как говоришь, и от вина мутит, так кто же тебя заставляет пить! Слышишь, Лусита? Парень-то тронулся.
Лусита пожала плечами.
— Заставлять никто не заставляет. Но оно мне нужно. Что с этим поделаешь?
— Тоже причуды, — сказал Тито. — Я этого типа перестал понимать. Послушай, ты приехал на реку совсем зазря. Не купаешься, не ешь, а теперь еще и заявляешь, что вина не хочешь. Лучше было остаться в Мадриде — и делу конец.
— Наверно, он тоскует, — улыбнулась Лусита.
— Вон оно что! А ведь, может, так оно и есть. Ну, милый, тебя раскусили. Давай-ка исповедуйся нам.
Даниэль, лежа на спине, глядел на вершины деревьев. Потом перевел взгляд на товарищей.
— Что-что? — улыбнулся он. — Мне не в чем исповедоваться.
— Есть, не хитри, от нас не отделаешься. Рассказывай, по ком сохнет твое сердечко. Мы никому не скажем.
— Ну и парочка! Да что я вам должен рассказать?
— Ты пьешь, чтобы забыться.
— Пью потому, что надо, так уж я встал с постели.
— Как же это ты встал?
— По-особому.
— Да брось ты, чудак…
— Еще неизвестно, кто тут чудак.
— Известно, известно.
— Ах, так? Ну что ж, пускай. Дай-ка сюда вино.
— Держи, брат, посмотрим, станет ли тебе плохо.
— А может, полегчает, как знать.
Тито согласился:
— Может быть. Увидим. Бывают и такие, кому на пользу.
— Вперед. Воспрянем, ребята!
Даниэль опрокинул бутылку кверху донышком и стал пить большими глотками.
— Еще слава богу, что ему не хочется вина, — сказал Тито Лусите, толкая ее локтем.
Даниэль опустил бутылку и перевел дух. Затем промолвил, глядя на них и улыбаясь во весь рот:
— Подходи следующий.
— Лусита, твоя очередь. Посмотрим, как ты себя покажешь.
Она взяла бутылку:
— Мы все
Пока она пила, Тито и Даниэль подбадривали ее возгласами:
— Оле, красавица! Давай-давай!
Опустив бутылку, Луси заявила:
— Ну вот, теперь, надеюсь, вы доставите меня домой.
— Посмотрим, посмотрим, кто кого доставит…
Они уселись потеснее, обнялись за плечи и сдвинули головы. И стали хохотать, глядя друг на друга. Даниэль продолжал:
— Знаешь, Луси, ты — удивительная девчонка. Честное слово, до сих пор я просто не понимал, чего ты стоишь. Самая лучшая в нашей компашке, чтоб ты знала. Говорю, что думаю. Правда, Тито? Да? Ты согласен со мной, что Луси намного, намного…
Они раскачивались, не размыкая рук.
— Какая же ты симпатичная, — продолжал Даниэль, — красивая…
— Ну уж и красивая! Ты что, милый мой? Это я-то красивая? У тебя, видно, уже в глазах плывет. Разве нет? Только в бреду можно сказать, будто я красивая.
— Ты помолчи! Тебя никто не спрашивает! Я сказал — красивая, и точка. А еще мне пришла в голову идея. Мы тебя изберем… постой, мы тебя изберем нашей… В общем, все равно кем.
Хустина опустила Петриту на землю:
— Ну-ка подожди, моя хорошая, сейчас мне играть.
Девочка побежала к столику, за которым сидели ее родители. Клаудио сосчитал очки, собрал шайбы и передал их Хустине:
— Давай, чемпионка, посмотрим, повторишь ли ты свой рекорд.
Фелипе Оканья разглядывал свои ногти. Петрита попробовала забраться на стул, где уже сидел Амадео.
— Дурочка, мы же тут вдвоем не поместимся!
Петрита взяла Амадео за руки и стала играть его пальцами:
— Сделай, чтоб рука была как мертвая.
Серхио сидел молча.
— Моя зингеровская машинка, которую мне оставила мать, царство ей небесное, все еще в Барселоне, у сестры, — рассказывала Нинета. — Она думает, я так ее там и забуду, понимаешь? Но ошибается, ничего у нее не выйдет.
— А разве ты не просила вернуть машинку?
— Дважды писала ей об этом и говорила, когда мы там были, а она делает вид, что не понимает, о чем речь. Но со мной это не пройдет, нет. Если поедем туда на две недели в сентябре, я машинку заберу, вот увидишь.
— Швейная машинка, да еще зингеровская — украшение любого дома. Ты с сестрой не церемонься, забери во что бы то ни стало.
— Привезу, привезу, это точно. В сентябре эта машинка будет в Мадриде. Обязательно.
— Она и для дома хороша, и для чего хочешь, — продолжала Петра. — От такой швейной машины отказываться нельзя. Случись в доме беда какая — и у тебя уже есть чем добыть несколько дуро, сошьешь что-нибудь людям, вот и перебьешься в трудное время. Это точно. Когда в доме машинка, легче с любой бедой сладить.