Харама
Шрифт:
— Об этом не беспокойтесь, девушка, — вмешался Лусио. — Не удерживайте его теперь. Пусть порезвится. То вино, что он выпьет сегодня, уже будет выпито к тому времени, как вы поженитесь. На потом останется несколькими кувшинами меньше. Не так разве?
— Когда мы поженимся, это уже другой день будет. А то, что сегодня, это сегодня.
— Не слушайте его, — сказал Маурисио. — Это опасный человек. Я его знаю. Не принимайте всерьез, что он говорит.
— Плохо, когда тебя слишком хорошо знают, — засмеялся Лусио. — Насквозь видят,
— Попробуй поди в другое место. Посмотрим, примут ли тебя там, как здесь принимают.
Лусио поманил девушку к себе и тихонько сказал ей, прикрыв рот ладонью:
— Он так обо мне говорит, потому что доверяет, только поэтому, понимаете?
Паулина улыбнулась.
— Что ты там секретничаешь с девушкой? Не видишь — жених уже сердится?
Себастьян тоже улыбнулся.
— Конечно, сержусь, — сказал он. — Я, знаете, ох какой ревнивый… Так что поостерегитесь.
— Ой, это ты-то ревнивый? Прикидываешься. Если б на самом деле!..
Себастьян взял ее за плечи и притянул к себе.
— Иди-ка сюда, иди сюда, моя ласточка. Слушай, а не посмотреть ли нам, где там наши, а?
— Как хочешь. А который час?
— Тридцать пять минут десятого, они уже скоро должны подъехать. Пока, сеньоры.
— Пока!
Они вышли. Направились к переезду.
— Какой странный дядя! — промолвила Паулина. — Если уши развесить, он все может запутать, совсем собьет с толку.
— А что он тебе сказал?
— Ничего особенного: вроде бы насчет того, что хозяин ему доверяет. Ой, Себас, какая жарища!
— Да, мне уж не терпится, чтоб наши приехали да скорей бы окунуться.
— Не вздумай купаться раньше половины двенадцатого: может схватить судорога.
— Ого, как ты обо мне заботишься, Паули! Такая же заботливая будешь, когда поженимся?
— А чем тебе плохо? В общем, наверно, это из-за того, что ты сам ко мне черт знает какой внимательный, вот и я… Только не знаю, какая мне польза от всего этого.
— В твоих словах всегда есть польза, радость моя. Мне так приятно все, что ты сейчас сказала.
— Хорошо, а я-то что выигрываю от того, что тебе мои слова приятны? Разве на твоих поступках это как-то отражается?
— Ты выигрываешь то, что я люблю тебя еще больше. Тебе мало?
— Да бог с тобой, ты, никак, воображать о себе стал, вот ужас-то!
— Я тебя люблю. Ты — мое солнышко.
— Ну уж нет, милый мой, хватит с нас одного солнышка. По крайней мере, сегодня наверняка обойдемся одним. Гляди — поезд.
— Посчитаем вагоны?
— Что за ерунда! Зачем?
— Так, от нечего делать.
— Славная парочка, — сказал Лусио. — Вот тебе и посетители.
— Они уже были здесь в прошлом году, — отозвался Маурисио, обтирая бутылки. — Только, по-моему, тогда они еще не были женихом и невестой. Должно быть, обручились попозже.
— Одно нехорошо: ну чего это она в брюки вырядилась? Страх один! Зачем девицам так одеваться?
— Удобней
— Ну вот еще! Терпеть не могу девиц в брюках. А эта похожа на новобранца.
— Просто они ей великоваты. Наверно, взяла у брата.
— Все же хорошая юбка красит девушку, а все остальное только уродует фигуру. Куда девался вкус у мадридских женщин — не знают, что на себя напялить.
— Ну уж в Мадриде-то, скажу я тебе, ты увидишь женщин, одетых с таким вкусом, какого в провинциальном городке в жизни не встретишь. И материя, икрой, и все прочее!
— Что с того! На всякую ерунду тоже глядят. В конце концов Мадрид — центр, столица Испании; в нем должно быть всего понемногу, там и все хорошее, и все плохое!
— Хорошего в Мадриде больше, чем плохого.
— Это разве что для нас, для тех, кто из деревни приезжает. А поезжай, спроси-ка у них самих. Или даже ездить не надо, и тут можешь убедиться: посмотри, как они проводят воскресенье, сюда едут, верно? Видно, надоедает им столица, иначе зачем бы им уезжать. И не один уезжает и не два, а тысячи! Тысячи бегут из города каждое воскресенье, спасаясь от жары. Вот почему никто не может сказать, что хорошо, что плохо, — человек от всего устает, даже от столичной жизни.
Маурисио налил в бутылки вина и снова стал обтирать их тряпкой. Помолчали. Лусио глядел на прямоугольник поля в дверном проеме.
— Что за земля! — сказал он.
— Почему ты это говоришь?
— Что — «это»?
— То, что ты сейчас сказал.
— Что за земля? Должно быть, потому, что гляжу на поле.
— Ага!
— А что ты смеешься? Над чем?
— Над тобой. Ты сегодня с утра — будто пыльным мешком стукнутый.
— И тебя это веселит?
— Ужасно.
— Но ты же понимаешь, какую радость я испытываю.
Поле полыхало горячим цветом жнивья. Только охра, беспощадная, сплошная, без единого пятнышка тени под неуловимым, неосязаемым, одурманивающим покровом мякинной пыли. Холмы налезали один на другой, словно крупы усталых животных, сбившихся в кучу. Где-то внизу, внутри этого стада, текла Харама. И даже на том берегу невозделанные пустоши являли все тот же цвет опаленного жнивья, будто едкое летнее солнце вытравило краски, свело их все к одному грязно-охристому оттенку.
— Закурим? — предложил Лусио.
— Пока не хочу. Попозже. Спасибо.
— Ну, тогда и я сегодня отложу мою первую сигарету, подожду тебя. Чем позже начинаешь, тем меньше кашляешь. Да, кстати, Фаустина или твоя дочка не собираются в Сан-Фернандо?
— Наверно, скоро пойдут. А что?
— Ничего, если я попрошу их купить мне пачку табаку?
— Их дело. Как соберутся, так ты им и скажи. А ты разве не пойдешь туда завтракать?
— Скорей всего нет. Брат с женой уезжают на весь день в Мадрид, к ее родственникам. Должно быть, уже укатили, я слышал, как прошел поезд.