Харама

Ферлосио Рафаэль Санчес

Кока-Склока поднял голову от газеты.

— Ты не слушай его, Марсиаль, он привереда и пропагандист, вот кто он такой. Задуривает тебе голову тем, что плачется на Элисео да на его огород. Так и знай, ему чего-нибудь от тебя надо.

— А ты помалкивай, когда беседуют взрослые, — сказал дон Марсиаль.

— Ох уж этот недомерок! — заметил алькарриец и продолжал: — Так вот я вам и говорю: не захотел я больше горбатиться ради того, чтобы он целый день ворон считал, а потом приходил меня отчитывать, как ему вздумается. И вот однажды вышел у нас

разговор, и я ему выложил все, как есть, и сказал, что слугой у него быть не желаю, об этом не может быть и речи. Вот так и получилось.

— Очень жаль, потому что в отношении заработка для вас это дело было выгодное, правда?

— Вот именно, из-за этого-то я и сдерживался, сколько мог. Если б не это, то давно бы уж он меня только и видел. Но чего нельзя, того нельзя; ну, и настал день, когда все, хочешь не хочешь, выплыло наружу. Тут уж ничего не поделаешь.

— Да, я вас понимаю. Ну, а теперь вы как?

— Перебиваюсь как могу.

— Так ты устрой его, Марсиаль, — вмешался Кока-Склока. — Найди ему место через своего хозяина. Разве не понимаешь, к чему он про свое житье рассказывает?

— Ты газету читаешь или что делаешь, крапивное семя? — рассердился алькарриец. — Еще слава богу, что все тебя знают и не обращают внимания, не то ты показался бы вредней всякого паразита. Думаешь, все на свете, как ты, ходят кругом да около, когда им что-то надо? Прекрасно знает дон Марсиаль, что если бы мне надо было обратиться…

— Ну вот ты и выдал себя! Выдал! — закричал Кока-Склока. — Своими оправданиями ты себя выдал с головой. Скажешь, нет?

— А его заело! — засмеялся пастух, подталкивая кривого локтем.

Алькарриец обернулся к нему:

— И ты тоже заодно с этим вредным насекомым?

Чамарис и оба мясника разговаривали с Маурисио и другими посетителями.

— Вот вы, женатые люди, жалуетесь, — сказал Лусио. — Но вы только взгляните, в каком состоянии одежда у женатого, ну, скажем, через пять-шесть лет после того, как он надел костюм в первый раз, — ведь прекрасно сохранился, а у холостого за тот же срок он в половую тряпку превратится. А чья это заслуга?

— И обувь возьмите, — сказал мужчина в белых туфлях, глядя на свои ноги, — сколько на нее уходит денег, сил никаких нет.

Шофер рассмеялся и сказал:

— Так женитесь. Женитесь и тот и другой, если уж вы так дорожите одеждой и обувью…

Кармело заинтересовался разговором: его оттопыренные уши, торчащие по обе стороны головы, точно ручки у кастрюли, теперь были обращены к собеседникам, он внимательно слушал. Шофер продолжал, обернувшись к нему:

— И вы тоже, Кармело. Раз уж вы так цените свою фуражку, найдите себе хорошую жопу, которая по вечерам будет чистить ее щеткой.

Шофер засмеялся, Кармело тоже смеялся, изобразив кисло-сладкую улыбку и глядя на собеседников из-под козырька:

— Эта уже заслуженная, за ней ухаживать не надо. А что касается женщины, так, уж конечно, она в любом доме нужна. — И он посмотрел на календари.

— Ну ясно,

что и говорить. Это же совсем другое дело, — сказал шофер. — Вы не то что сеньор Лусио, которому жена нужна только для ухода за одеждой.

— Теперь, — улыбнулся Лусио, — теперь уже и для этого не нужна. Моей одежде давно терять нечего.

— Ну, вы еще не такой старый! — сказал ему Чамарис. — Не прибедняйтесь.

— Да я и не говорю, что я стар, нет. Но выхожу из употребления, иначе сказать, прихожу в упадок. Шесть-десять один — это все-таки возраст.

— Но штаны-то с вас еще не сваливаются.

— Он им не дает такой возможности, — сказал Маурисио. — И не даст, не беспокойтесь. Как им упасть, коли он с утра до вечера сиднем сидит? Как?

Все засмеялись. Клаудио сказал:

— И это верно. Такой опасности нет. Если не отрывать зад от стула, то, конечно…

— Заниматься тем, чем мы тут занимаемся, лучше сидя, чем на своих двоих.

— Кому это и знать, как не вам, — сказал шофер.

Лусио сделал рукой неопределенный жест. Чамарис игриво продолжал:

— Вы свое отплясали, сеньор Лусио, так, что ли? — И подмигнул ему. — Наверно, так. В этом-то вся и штука, правда?

Лусио посмотрел на Чамариса почти серьезно, покачал головой и медленно сказал:

— Да! Отплясал свое… Так многие говорят в моем возрасте. Свое отплясал. Кой черт! Не согласен я с этим, ерунда какая! Да и как тут, к черту, согласиться? Я считаю — совсем наоборот. Не дали мне отплясать, не дали. Разве не так? Сейчас-то мне и нужно бы доплясывать, пусть хоть сейчас бы мне дали такую возможность! — Он яростно размахивал руками. — Вот в чем дело-то! Пусть мне вернут то, что отняли!

Они остановились в нерешительности, с опаской поглядывая на темную воду. Отчетливо доносились голоса и музыка.

— Совсем не холодная, верно?

— Водичка что надо.

Из-за деревьев выглянула луна, в темной роще тут и там негромко разговаривали люди. Ниже по течению играла музыка, звуки ее хрустально звонко разносились по глади водохранилища. На черном зеркале реки сверкали пробивавшийся сквозь деревья свет луны и яркие точки электрических лампочек. Здесь, в темноте, чувствовалось, как вода бежит мимо, лаская кожу, словно какое-то огромное и молчаливое живое существо. Они зашли по грудь в этот мягкий поток, приятно обволакивавший тело. Паулина держалась за жениха, обхватив его за пояс.

— Как приятно, когда вода омывает тело!

— Вот видишь? А ты не хотела.

— Мне сейчас больше нравится, чем утром.

Себас вздрогнул.

— Да, но воздух уже не тот, чтобы долго оставаться в воде. Быстренько остынешь и начнешь зубами стучать.

Паулина посмотрела вверх по реке: тень моста, огромные черные пролеты, перила и своды, высвечиваемые луной. Себас глядел в другую сторону. Шумел водоспуск где-то внизу, за огнями закусочных. Паулина обернулась:

— Лусита, что ты там делаешь одна? Иди к нам. Луси!