Харама

Ферлосио Рафаэль Санчес

— Другого выхода нет. Надо пользоваться. Изворачиваться, как можешь. Хватать, где удастся. Нужда заставляет — вот и работаешь.

Он не выговаривал «р», этот звук получался у него картавым, похожим на «г». Кока-Склока его передразнил:

— Это очень дугно, надо делать пегегыв в габоте хотя бы в воскгесенье. Нельзя так терзать себя, не то в один прекрасный день сердце откажет. Тогда — крышка!

— Если уж оно откажет, значит — все, — ответил Макарио. — Тогда спасайся, кто может, то есть настанет их черед, их и жены, перебиваться,

изворачиваться и существовать как-нибудь. А пока выдерживаю, для меня ничего другого не остается, только физическая работа.

— Сколько их у вас? — спросил дон Марсиаль.

— Пять, к полдюжине идет.

Кто-то присвистнул.

— Значит, шестой уже в проекте? — спросил шофер.

— Ну да, если ничего не случится, будет шесть.

— Ничего не случится, можете не беспокоиться, — сказал Лусио, улыбаясь.

— Да я и не беспокоюсь. Ничего не случится. Выскочит и этот, как все его братья и сестры. Бог даст, ничего не случится.

Он говорил это, весело ворочая глазами, будто крутил их.

Все рассмеялись. Только мужчина в белых туфлях спросил вполне серьезно:

— Значит, пока что все появлялись на свет? И не было никаких недоразумений?

— Смотря что вы называете недоразумениями. Родиться — родились все, ни один там не остался.

Слова Макарио снова всех рассмешили.

— Доброе семя, ничего не скажешь!

— Разве только во мне дело? Что вы! Она тоже, со своей стороны, старается, как может, она — вроде тех породистых кур, которые выращивают всех, кого высидят, ни один не пропадет.

Дон Марсиаль заметил:

— А хорошо бы еще троих-четверых, правда?

— Это как посмотреть… Кто его знает.

— Чего тут смотреть — конечно, хорошо, — убежденно сказал пастух. — Надо же как-то увеличивать доходы. Пройдет несколько лет, и увидите, какая будет красота: один жалованье принесет, другой, — песеты так и потекут в дом. Для бедняка это самый верный способ бороться с нуждой. Вы правильно делаете, да, правильно, сеньор.

— Это если со мной не случится того, что предсказал Кока, если прежде я сам не загнусь от такого приращения семьи. В этом случае — а такое вполне может быть — боюсь, не придется мне увидеть собственными глазами ту красоту, которую вы только что описали.

Кока-Склока откликнулся со своего стула:

— Ладно, я беру обратно свое предсказание, не расстраивайся. Чтоб дожил ты до ста лет и не оплешивел.

— Ну, столько мне и не надо. За глаза хватит и восьмидесяти. Больше желать — это уже жадность.

Дон Марсиаль повернулся к Коке-Склоке и показал на свои часы:

— Милый мальчик, погляди, который час. Мне, во всяком случае, пора идти, так что, если хочешь, чтоб я тебя отвез…

— Ну подожди немного, в самый интересный момент ты вдруг заторопился. Не вредничай.

— Я не могу дольше задерживаться ни на минуту, меня ждет дон Карлос. Если хочешь, оставайся, но тогда уж добирайся до дома сам.

— Да нет, я поеду с тобой, раз тебе так приспичило. Дай мне

хоть допить этот стакан, а? Чтоб не работать рычагами, я на все готов. Жду не дождусь того часа, когда я буду моторизованный и не придется мне больше рассчитывать на свои руки или зависеть от других.

— А что это значит быть моторизованным? — спросил мужчина в белых туфлях.

— Ну, знаете, сейчас ведь придумали мотороллеры и всякие другие штучки, вот и я надумал моторизоваться, чем я хуже других. В том смысле, что я хочу приделать моторчик к моему драндулету и тогда буду носиться метеором, как и полагается в атомный век. Я уже каждый месяц понемножку откладываю, чтоб вы знали. Надо только изучить техническую сторону вопроса, решить, какой моторчик и как его приспособить. Тогда увидите: я буду бегать быстрее вас всех.

— Это ты хорошо придумал; если денег хватит, остальное — ерунда.

— Вот уж будет на что посмотреть: ты носишься туда-сюда по улицам Сан-Фернандо и по окрестностям на своей таратайке: трр-трр-трр… — закричал алькарриец.

— Ты, наверно, думаешь, что я не видал таких колясок с моторчиком? Погоди, придет зима, и еще попросишь у меня прокатиться. И все вы будете кричать, чтоб я остановился, подождал вас, когда выйдем прогуляться на Главное шоссе.

— Пошли, Кока, пожалуйста, не задерживай меня.

— Вот пристал! Ну ладно, вытаскивай меня отсюда.

Алькарриец взял за спинку стул, на котором сидел Кока, и отодвинул его от столика. Инвалид протянул руки, дон Марсиаль нагнулся и взял его под мышки:

— Иди, сыночек… — сказал он женским голосом, подражая ласковой матери. И легко поднял его.

— Получи, мамочка!

Раздался звонкий звук пощечины, которую Кока залепил своему другу.

— Ну и ну! — воскликнул алькарриец.

Присутствующие рассмеялись. Дон Марсиаль, у которого покраснела щека, пояснил:

— И приходится терпеть. Разве поднимется рука на такое вот?..

И он показал всем, приподняв повыше, скрюченное тело: голова без шеи, втиснутая в грудную клетку, руки почти нормальной длины, несоразмерные по отношению к туловищу, и безжизненные, атрофированные ноги, болтавшиеся как плети, оттянутые тяжестью безобразных черных ботинок.

— Спокойной ночи, сеньоры, — сказал он, сидя на руках у дона Марсиаля.

Вдруг он потянулся к Макарио и ухватил его за отворот куртки:

— Иди-ка сюда, плодовитый папаша, — смеясь, закричал он и потянул Макарио к себе.

— Чего тебе? Отпусти!

У Макарио под курткой и рубахи не было: голая безволосая грудь. Кока-Склока с силой дергал его за отворот куртки, запачканной известкой.

— Ну же, Грека! — говорил он. — Повтори-ка: «Ехал Грека через реку…» Послушаем, как ты это скажешь!

— Да брось ты свои шуточки! — запротестовал дон Марсиаль. — Отпусти его!

— Ну, слышишь? Тебе говорят, отпусти!

Кока-Склока замахнулся левой рукой:

— Дать тебе, что ли? Сейчас ты у меня схлопочешь!