Харбин. Книга 1. Путь
Шрифт:
Он помолчал.
– Так вот! А погода изменилась. Ветер стих, низовой. Верховой нагнал тучи, и луна почти скрылась, но иногда показывалась. Погода – почти для вылазок. А мы снова его отговаривать, но это уже когда почти на берегу были. И челны в кустах, недалеко, а пластунов рядом никого. Никто не ожидал, что погода так изменится! Мы его отговариваем, а он только сказал, мол, ждите, часа через два буду, шуму не поднимайте и будьте на берегу, если пластуны «проснутся» и хватятся своего челна. Пришлось подчиниться. До сих пор себе этого простить не могу. Что дальше было, помню все в деталях. Дотащил он челн до глубокой воды, речка поблёскивает, плывет разный топляк, он лёг в челн и только подгребал веслом коротеньким,
Кузьма Ильич рассказывал, почти не останавливаясь:
– Мы сидим, а там шумит, а река такая тихая, от луны, когда не за тучами, отсвечивает и топляк гонит. И началось. Они-то весь строительный лес подвезли и начали связывать его в плоты и один к другому подгонять. Короче говоря, много там народу оказалось, на той стороне, и, видимо, вся их дивизия для атаки на том берегу и собралась. Мы, когда это поняли, одного, самого быстрого на ноги, послали, конечно, в штаб. Тут и наши стали подтягиваться, сначала пластуны! Однако челнов у них было несколько, и одного они не хватились, считать было некогда. Тогда-то на той стороне выстрел и прозвучал. Потом пулемёт дал очередь. Потом всё стихло, а когда луна в очередной раз выглянула, в её свете мы увидели, что к нашему берегу плывет челн, а за ним, точнее, с двух боков его догоняют две лодки. Вода блестит, и всё видно как на ладони. Тут нам стало ясно, что немцы его обнаружили и подумали, что наш лазутчик разведал их подготовку к переправе, к атаке, они и погнались за ним. Всё было как в кинематографе, только без музыки. На их лодках было несколько гребцов, а Новожилов был один, и они стали его настигать. Мы к своим, и сами стали стрелять по их лодкам. Пластуны снесли свои челны к воде и тоже направились туда, мы подняли стрельбу, чтобы отпугнуть немца, но они его уже почти догнали…
Тельнов замолчал, желая передохнуть, раскрыл футляр и попытался уложить в него свои очки с одной дужкой и старой резинкой, но футляр был для очков маловат и не закрывался. Александр Петрович много раз видел и эти очки, и этот футляр, это старье раздражало его, и он советовал уже много раз Кузьме Ильичу купить новые, тот всякий раз соглашался, но…
– Вот так, уже который раз пытаюсь подладить его под мои очки, однако не для них он предназначен, даже дужку на очках отвинтил…
– Ну а дальше что? – Александр Петрович понял, что его советы были лишними, и пожалел о том, что был так настойчив. Его интересовала развязка, хотя тон всего рассказа явно свидетельствовал о том, что она будет трагической.
– А дальше? – Кузьма Ильич поднял спокойные глаза на Александра Петровича. – Дальше нам уже пластуны рассказали – они подплыли близко и всё видели, – дальше револьвер Новожилова дал осечку, он хотел застрелиться, а потом одну гранату бросил в немецкую лодку, попал, а другую подложил под себя. – Он покачал головой. – А если бы взял три, может, всё и обошлось бы. А может, он сначала бросил гранату, а потом его револьвер дал осечку. Этого уже никто не знает. Потом пластуны забросали гранатами вторую немецкую лодку, а Новожилова и его челн разнесло в клочья. И в щепки. Только пластуны с удивлением рассказывали, что на
Сашик, до этого спавший безмятежно, как будто услышал конец рассказа, пошевелился, застонал и открыл мутные глаза. Александр Петрович пощупал лоб мальчика, тот горел, он попытался его успокоить, но Сашик что-то лопотал, скорее всего бредил. Александр Петрович не заметил, как старик выскочил из детской и через секунду вернулся со стаканом, в котором была тёмная жидкость с микстурой. Он подал стакан Александру Петровичу, тот приподнял голову сына и в разлепленные сухие губы влил ему немного жидкости, мальчик машинально сглотнул, и Александр Петрович медленно влил ему всю микстуру, Сашик выпил её и через несколько минут успокоился и снова заснул. Взрослые тоже успокоились, расселись на стулья и некоторое время молчали.
Вдруг Александру Петровичу пришла в голову мысль о том, что, если Сашик даже во сне будет слышать знакомые ему голоса, может быть, от этого ему будет спокойнее. Он обернулся к Тельнову, Кузьма Ильич сидел тихо и, склонившись к Сашиному изголовью, смотрел на мальчика. Александр Петрович видел, что старик взволнован или своими воспоминаниями, или состоянием мальчика, и он обратился к нему:
– Кузьма Ильич, дотянитесь до какой-нибудь вашей газеты и почитайте что-нибудь, только тихо. Пусть Сашик слышит, что он не один, что мы рядом.
Тельнов сначала удивился, а потом, видимо, понял смысл просьбы, снова вышел из комнаты, вернулся с газетой, развернул её, поискал глазами и тихим, спокойным, но внятным голосом начал читать:
– «Заря», суббота, 5 января 1924 года, № 4, «У святочного прилавка»… – Он оторвался от газеты и вопросительно посмотрел на Александра Петровича.
– Читайте, это всё равно, что там будет написано!
Тельнов согласно кивнул, удивился изобретательности Александра Петровича и тихо прокашлялся:
– «У святочного прилавка.
…Тут уж не до политики, когда идут покупать индейку или по морозу волокут пышную ёлку. Кого тут смутишь речью Муссолини, или хитрыми ухватками Болдвина, или посланием американского президента по вопросу об европейских долгах… Из всего этого не проистекала непосредственная опасность для обывателя, а остальное безразлично…»
Он читал тихо и с таким выражением, что было понятно, где в статье заканчивается один абзац и начинается другой:
«…Первой ночью 1924 года рестораны были наполнены до краев, и, подсчитывая выручку, рестораторы улыбались рассказам о харбинской депрессии.
На таких встречах не швыряют тысячами, и никто ещё от святочных расходов не разорился, а вот израсходовали же харбинцы без всякого напряжения сотни тысяч на святочную мелочь.
Все мы в глубине души считаем Харбин захолустьем.
По количеству жителей это небольшой русский город.
Богатствами своими, однако, он поспорит с любым прежним большим.
Начать считать одних миллионеров – пальцев не хватит.
Подобно глубинам моря, Харбин умеет скрывать свои сокровища.
Подует резкий, пронизывающий ветер политических тревог, город беднеет, беднеет стремительно, за один день. В театрах играют для билетеров, в кинематографах крутят для контрамарочников, в магазинах тишина июльского полдня.
Рассеются тревоги, и столь же поспешно Харбин богатеет: заполняют подписные листы щедрыми даяниями сиротам и бездомным, заполняют рестораны, штурмуют прилавки.
Депрессия в Харбине понятие не экономическое, а психологическое».
Адельберг сидел, слушал Тельнова, думал: «Какая чепуха то, что он читает, зачем напросился. Надо бы прекратить!» – но в один момент посмотрел на Сашика и увидел, что напряжённое даже во сне лицо сына стало разглаживаться, он дышал ровнее, притихли хрипы, бледность кожи заменялась на живые краски, Сашик повернулся со спины на бок и, не просыпаясь, улыбнулся.