Хардкор белого меньшинства (сборник)
Шрифт:
– Прилечу? – удивляется. – А ты где, собственно?
Я затыкаюсь.
Потом вздыхаю и признаюсь:
– Я, Маш, в Риме. В нашей с тобой любимой «Паче Эльвеции».
– Ну, ни фига себе! – тянет. – Видать, я с тобой и вправду чересчур жестко поговорила. А не врешь?
– Могу даже перекреститься. Хотя ты по телефону все равно не увидишь…
– Ну, – хмыкает, – раз уж тебя туда черт занес, сходи в ювелирный на виа дель Корсо. Ксюха там неделю назад была с женихом со своим, говорит, там медальоны появились, серебряные,
– Хорошо, – смеюсь в ответ, – сфотографируюсь. Прямо сейчас пойду «мыльницу» какую-нибудь куплю и сфотографируюсь…
…«Мыльницу» покупать не пришлось, у Валерки была с собой отличная новая цифровая камера. Мы попросили какого-то восторженного японца сфотографировать нас прямо у выхода из отеля и пошли похмеляться в сторону фонтана Треви. Фотография получилась очень забавной: я, с задумчиво-похмельным лицом, Валерка, делающий мне незаметно глумливые рожки, и Нат, увлеченно высунувший язык прямо в объектив.
Вот только с задним планом мы что-то не сообразили, и разобрать, Рим ли у нас за спинами или какой другой среднестатистический европейский город, – понять, практически, невозможно.
И это – очень грустно, господа.
Нет, я-то знаю, что это именно Рим.
И Машка вывеску гостиничную признала, так что – даже оправдываться не пришлось.
Но все равно почему-то грустно.
Я даже иногда думаю, что это оттого, что наша жизнь – такая короткая и совершенно бестолковая.
А других объяснений этому у меня просто нет.
Вот такая вот смешная история…
Предзимье
Ненавижу, когда женщины плачут.
Особенно красивые.
Нет, некрасивых тоже, в принципе, жалко.
Но уже почему-то – не так.
Может быть потому, что мало кто из красивых женщин умеет красиво плакать. А вот некоторых дурнушек слезы как-то даже просветляют…
…Пока я до паба от машины добежал – чуть ли не насквозь промок. А бежать-то всего – метров сорок от стоянки.
Ноябрь.
Может, напрасно я с таким презрением к зонтикам отношусь?
Ну, да ладно…
Забежал, плащ скинул, отряхнул его, насколько возможно, повесил на вешалку сушиться.
У нас в пабе гардероба нет.
Самообслуживание.
Чай, не графья…
Гляжу – сидит у окна, плачет.
Я на бармена вопросительно взглянул, так Андрэ только с недоумением плечами пожал.
Откуда мне, мол, знать-то…
Ладно.
Подсел:
– Привет, Танюха…
Кивнула, мол, и тебе того же и, отвернувшись, в сумочку полезла.
Сначала – за платком.
Я
Налил:
– Лед нужен?
Я, несмотря на всю щекотливость ситуации, аж хмыкнул. Мужик, ты на улицу-то смотрел?
Он только плечами в ответ пожал: мол, спросить-то все равно надо.
Принес мне двойной «Джеймсон» и двойной же кофе, без сахара.
Блин.
Он мои привычки, наверное, уже лучше жены знает.
А Танька все сидит, пытается глаза носовым платком промокать.
Бесполезно.
– Может, тебе выпить чего?
Задумалась.
Даже плакать на секунду перестала.
– Пожалуй, стоит. Мартини, пожалуйста. Сухой.
Тут уж я счел нужным вмешаться:
– Э-э-э, мать, тебе сейчас «Мартини» – это только продукт переводить…
Кивнул Андрюхе:
– Старый, сделай, будь так любезен, даме грамм сто коньячку. В графинчик. И лимончик порежь, ок?
– Для Татьяны-то? Говно вопрос!
Она еще раз всхлипнула, но уже – улыбнулась.
– Хорошо здесь у вас.
– А ты приходи чаще, – усмехаюсь, – а то Лешку твоего уже замучались наблюдать, а тебя – все нети нет…
Видимо, я что-то не то сказал.
Потому что она снова заплакала.
Отхлебнул вискаря, закурил сигарету.
Надо, думаю, что-то в нашей беседе кардинально менять…
– Чего ревешь-то?
– Мало ли почему женщина ревет. Помада плохая попалась. Тушь дерьмо. Лишние полтора кило набрала. Критические дни. Дождь вон на улице хлещет третий день, не переставая. Разве вам, мужикам, понять? Дай сигарету!
– На…
Сам и зажигалку поднес, у нее – руки тряслись.
Помолчали.
– Беда у меня, Дим, – всхлипывает.
Я докурил, снова Андрэ два пальца показываю, тот кивнул, пошел наливать.
– Что за беда-то?
Молчит, мнется.
Мне тем временем Андрэ стакан доставил, пепельницу у нас на столике заменил. Когда в пабе народу мало – он у нас и за бармена, и за официанта.
Наконец решилась:
– Я, Дим, Лешке изменила. И он об этом скоро узнает.
Я вздохнул:
– Ну, и, зачем ты мне это сказала, Тань? Мы с тобой, конечно, с десятого класса дружим, но ты же знаешь, чью сторону я в этом вопросе займу. Прекрасно знаешь. И почему – знаешь. В лучшем случае – в стороне постою…
– А я, Дим, плевать хотела на то, чью ты сторону займешь. Мне просто жилетка была нужна, поплакаться. Вот ты и подвернулся.
– Понятно, – и снова закуриваю.
А Машке, между прочим, обещал курение сократить.
Угу.
Сократишь тут.
– Ладно, – вздыхаю, – чего уж тут попишешь. Плачься. У вас с этим, новым твоим, хоть серьезно?
– Не знаю, – отводит глаза, – ой, Дим, – не знаю. Он, понимаешь… Ну… Маленький совсем…
Тут меня какое-то нехорошее предчувствие слева под ребрами кольнуло.