Харизма [СИ]
Шрифт:
Я не хочу умирать.
Кто-то говорит, что после смерти нет ничего.
Это если вам повезет. Да, если повезет.
И я бегу, как когда-то в детстве бежала от соседского пса. Бегу, не думая о том, что мое правое колено в любое мгновение может прострелить хлопушка боли, и я упаду, не в силах подвестись.
Я думаю о медно-золотой листве, и, пусть на краткий миг, но окружающее преображается в моих глазах. И я чувствую рассвет. И я чувствую соленый терпкий ветер, бьющий мне в лицо. И я чувствую пространство, и в следующую минуту деревья
Руководитель нашей группы послетравмовой реабилитации говорил: важно сохранить присутствие духа, позитивный настрой. Но дело в том, что, находясь в окружении таких же покалеченных составов, как ты, позитивный настрой - последнее, что тебе хотелось бы сохранить. Все, что тебе действительно хочется сохранить, так это палец. Походку, превратившуюся в пингвинью. Веру в людей. Веру в себя. И ты зол, и ты испуган, и ты чувствуешь, как твои вкусовые рецепторы окисляются дешевым чаем из пакетика. Ты смотришь, как Сопливый Ник, руководитель всего этого балагана калек, дающий представления три раза в неделю с шести до восьми вечера, достает капли, запрокидывает голову и закапывает нос. Сопливый Ник, он, в общем-то, хороший человек, но он подсел на капли для носа. Его интервал ненастья составляет два часа. У него внутри пеликан с измазанными в каплях для носа перьями.
Несчастный пеликан в каждом из нас. Перья в каждом из нас.
Мы не хотим умирать, потому что после смерти нет ничего.
И мы бежим, как когда-то в детстве бежали от соседского пса. Всю жизнь бежим. С пеликаном внутри. С перьями, валящимися с неба, как черные снаряды, бомбя наш мир, подгоняя к конечной станции. И нам не хочется верить, что Белый Босс имеет к этому хоть какое-то отношение. Потому что в таком случае он жестокий подонок с садистскими наклонностями.
Всю жизнь бежим.
Мой интервал ненастья составляет пять лет. Я приближаюсь к своей второй конечной станции. Меня зовут Харизма Реньи, и я не верю в судьбу, людей, себя.
Я думаю о медно-золотой листве, соседском псе, пеликане, перьях, принятых мною решениях. Все это - составляющие моей жизни, все это - этапы (такие же, как реанимация, интенсивная терапия, группа послетравмовой реабилитации), которые привели меня на скалу, о которую далеко внизу разбиваются волны.
И я чувствую рассвет, и я чувствую соленый терпкий ветер, бьющий в лицо, и я чувствую пространство, раскинувшееся передо мной.
Кто-то говорит, что после смерти нет ни звезд, ни дождя, ни музыки. Но, посудите сами, ведь этого нет и при нашей с вами жизни. Мы не смотрим вверх, потому что не можем летать. Мы не чувствуем дождь, потому что наши перья склеены в смоле. Мы не слышим музыку, не слышим Сопливого Ника, этого, в общем-то, хорошего человека, потому что разучились слышать.
Все, что есть, это стая нелетающих пеликанов. Это то, что мы из себя представляем. Стая пеликанов со слипшимися перьями, не видящая звезд, не чувствующая дождь, ни слышащая музыку.
Мы не хотим умирать, потому что и при жизни-то у нас ничего
Перья - черные снаряды - валят с неба, соленый терпкий ветер бьет в лицо, далеко внизу о скалу разбиваются волны.
Слезы Земли тянется ко мне.
Я думаю о Соне, Кристине, бедном старом шимпанзе Марселе, Луке, Багаме, Милане. О маме. О бабуле. Делаю шаг назад.
И пеликан во мне расправляет крылья! Ветер рвет мои волосы, хлещет по лицу, сдирает с кожи чешуйки свернувшейся крови.
Я лечу и вижу звезды, и чувствую дождь на коже, и слышу музыку.
Пусть и на краткий миг, но мир предстает иным.
ГЛАВА 45
Когда нам с близняшкой было лет по восемь, бабуля брала нас за город, к реке. Она сидела на причале, курила, подслеповато щурясь на солнце. Ее пышная цыганская юбка шуршала и брызгала в разные стороны шутихами света, отраженными от паеток, бисера, пуговиц, которыми была расшита ткань. Длинная жилистая шея, кажущаяся еще длиннее и изящнее из-за глубокого выреза шифоновой блузы - будто штрих умелого художника от одного острого плеча к другому. Родинки на груди. Костлявые запястья. Узловатые пальцы, усеянные перстнями из черненого серебра, с зубьями, охватывающими массивные камни. Длинные красные ногти.
Когда болезнь стала прогрессировать, бабуля сильно похудела. Она никогда не была даже мало-мальски 'в теле', одежда всегда висела на ней как на вешалке. Представляете, что от нее осталось с болезнью? Кости, туго обтянутые желтоватой кожей-пергаментом. Щеки вваливались в череп, когда она затягивалась сигаретой. Дым валил из носа, изо рта. Вокруг нее всегда кудрявился сигаретный дым.
На ее платочке все чаще стало оставаться 'малиновое желе' - слизь с прожилками крови.
Она не расставалась с сигаретой, покуда могла самостоятельно подкуривать. То есть до последнего момента.
В тот солнечный летний день бабуля сидела на причале, щурясь сквозь большие стрекозьи солнцезащитные очки, выставив сухопарую ладонь в шелковой канареечно-желтой перчатке козырьком. А мы с Кристиной разгонялись, шлепая босыми ступнями по разогретым на солнце доскам, отталкивались от причала и 'бомбочкой' плюхались в воду. Вода вначале тянет вниз, к илистому топкому дну, но потом всегда выталкивает, к душистому солнцу.
Воздух, пахнущий летней зеленью, слегка - речной тиной, водорослями, сигаретным дымом.
Запомните: вначале вниз, затем вверх. Главное не перепутать, где низ, где верх. В противном случае вы захлебнетесь.
В детстве я любила прыгать с причала. Любила момент погружения. Оттолкнуться от нагретых досок, сгруппироваться, плюхнуться в реку, поднять тучу брызг, два гребка руками - и ты на рябящей от солнечных бликов поверхности, рядом с вынырнувшей хохочущей близняшкой. Волосы распускаются вокруг наших голов каштановыми цветками.
Те дни - за секунду проносятся перед моими глазами. Те и многие другие дни, недели, месяцы, годы.