Хасидские рассказы
Шрифт:
И, говоря так, он достает из-под полы бедняка свою пару серебряных подсвечников.
Ребе Иехиель спокойно ставит их на стол, словно он их впервые видит, и хочет оценить, сколько за них можно дать.
Еврей же хочет бежать, но ноги у него как будто скованы.
— Коротко, голубчик, — спрашивает ребе Иехиель, — сколько вам нужно?
А у того язык не поворачивается.
— Вы, голубчик мой, очень застенчивы… Ну что поделаешь? Буду я за вас говорить, сказано: «ты начни за него».
Дело к Пасхе идет, — скажите,
Тот отрицательно кивает головой.
— Так что же? Вовсе не надо быть пророком: лицо выдает вас! Может быть, дочка у вас имеется, на выданье? Да?
Ну, скажите: да или нет?
У несчастного еврея слезы ручьем полились из глаз, он сильно расплакался.
— Глупый человек! — Обращается к нему ребе Иехиель. — Чего вы плачете? Ведь я же вам сказал, колесо вертится.
Но еврей не в силах удержаться. Иехиель делает вид, что сердится и как бы обижен.
— По закону — голубчик мой, я обязан вам помочь, так сказано в Писании, но скажите мне на милость, где сказано, что я должен выслушивать ваш плач?
Еврей напрягает последние силы, чтобы сдержаться, а ребе Иехиель продолжает:
— Я дам вам столько, сколько стоит ваша вещь…
По-моему, вещь эта за глаза рублей полтораста стоит… Я вам дам взаймы рублей семьдесят пять, восемьдесят. Десять рублей на праздники, шестьдесят в приданое дочери, а еще десять как задаток на платья, на расходы по свадьбе, а на остальное Бог поможет.
А если Бог поможет, — добавлял он по обыкновению, — вы уплатите… Я уверен, что вы уплатите!
* * *
Теперь перейдем к внуку ребе Зиселе.
Как-то раз, в праздничный день, ученик мой Ицык стал меня упрашивать пойти с ним осмотреть фабрику отца. Ему хочется показать мне удивительные и дорогие машины.
Я ему не мог отказать; день свободный, и я иду.
На фабрику мы вошли узеньким коридором, где двоим нельзя рядом пройти, а лишь один за другим. Оттуда мы пробрались на большой двор, а со двора уже на фабрику. На фабрике еще больший простор, чем на дворе.
Фабрика полна станками. За каждым станком стоит рабочий. Станок мечется из стороны в сторону, а вместе со станком мечется и рабочий. И станок вместе с рабочим производят впечатление одного тела в припадке падучей, которое мечется из стороны в сторону…
А где душа этого тела? Пар! Это он двигает ремни, окружающие каждый станок…
Кроме пара, здесь тело не имеет души, ни сам станок, ни рабочий, который подражает станку; у них нет души, нет воли, нет сознания…
Так мне кажется!
Ученик мой хочет мне объяснить и рассказать, что здесь происходит, что вырабатывается, как вырабатывается, но я не слышу, меня пугают эти стучащие истуканы…
Я глохну от шума и грохота…
Море голосов, ураган шумов и стуков…
И страшная мысль пронизывает мозг мой:
Приди сюда, в этот ад, наши величайшие пророки… Иеремия, Исайя… даже сам Моисей, открой они рот и захоти что-нибудь сказать — перекричали бы они этот ад?
Услыхала ли бы их хоть одна истерзанная душа?
Нет, наверно нет! — думаю я и выбегаю, обливаясь холодным потом от страха.
И мы снова идем по узенькому коридору, и вдвоем с Ицыком мы не можем пройти…
— Почему здесь так узко? — спрашиваю я.
— Здесь обыскивают рабочих, — отвечает Ицык — одного за другим обыскивают…
— Зачем?
— Воруют с фабрики… инструменты… товары…
— Воры они, что ли?
— Не все, помилуй Бог! Но на некоторых падает подозрение!..
— Ну, а если подозрение падает на некоторых, зачем всех обыскивают?
— Отец мой говорит, что нельзя конфузить, а потому обыскивают даже мастеров…
* * *
Это тоже принцип «не конфузить», но по совершенно иной системе!
Проклятие
Богачка эта была знатного происхождения, как со своей стороны, так и со стороны своего мужа — богача.
Была она еще красавицей, а потому держала себя гордо, корчила из себя, как принято говорить, важную персону, и с прочими женщинами города не хотела иметь ничего общего.
Ни на какое торжество ни к кому она не ходила, а у нее самой никакого торжества еще не случалось — несмотря на то, что ома уже несколько лет была замужем, детей у нее не было.
И вот, когда муж ее, купец, уезжал по своим делам в Лейпциг, оставалась она одна-одинешенька во всем доме, большом и богатом доме, шагала из угла в угол и не знала, что с собой делать.
Читать душеспасительные или иные книги ей не хотелось; на рояле в еврейских домах еще тогда не играли; книжек для женщин тогда еще не было; слугу и двух горничных, которые служили у нее, она держала подальше от себя. Без зова никто не смел показаться. И она по целым дням простаивала у ящика с драгоценностями, играла золотыми и бриллиантовыми вещичками, которые были у нее, и смотрела, как камни играют. Примерит и снимет, снова оденет и снова снимет. Лишь бы время коротать.
Когда это надоедало ей, она подходила к гардеробу, перебрасывала все свои шелковые, атласные и бархатные платья.