Хасидские рассказы
Шрифт:
— Но, Грунэ, — кричит Ханэ в испуге, — что скажут люди?
— Пусть люди прежде всего имеют сострадание к бедным сиротам, пусть не помыкают ими, как ослами, задаром! Пусть у людей будут человеческие сердца, и пусть не держат они бедных для выжимания из них соков, как из лимонов…
— А Бог! Бог, да будет благословенно Его имя?
И Грунэ подымается и кричит, как будто желая, чтоб ее услышал Бог в небесах:
— Бог должен был раньше позаботиться о тех, о старших…
* * *
Тяжелая
— Грунэ! — кричит, наконец, Ханэ. — Бог, Бог покарает!..
— Не меня, не дочерей моих! Бог справедлив, он накажет кого-нибудь другого!.. другого!
Пост
На кровати, на голом соломенном тюфяке, спят, головами попарно в одну и в другую сторону, четверо детей, покрытых каким-то старьем.
Просыпается то один, то другой, поднимается то та, то другая головка, и раздается тоненький голосок: «Ку-ушать».
— Потерпите, детки, — успокаивает их Соре, — скоро придет отец и принесет ужин. Я вас всех тогда разбужу.
— А обед? — с плачем спрашивают дети. — Ведь мы еще не обедали.
— И обед он принесет.
Она сама не верит тому, что говорит. Глазами она обводит всю комнату: не найдется ли еще что заложить… ничего!
Мокрые, голые стены. Растрескавшаяся печь. Кругом сырость и холод… На лежанке — несколько разбитых горшков, на печке — старый погнутый жестяной светильник — «ханука-лемпеле». В потолке торчит гвоздь, след висевшей здесь некогда лампы. Две кровати, пустые, без подушек… И ничего больше.
Дети засыпают не скоро. Соре глядит на них с жалостью, у нее сжимается сердце… Заплаканные глаза устремились на дверь. На ступеньках, ведущих в подвал, послышались тяжелые шаги. Гремят жестяные кувшины то справа, то слева. Луч надежды озарил ее изможденное лицо. Она ударяет ногой об ногу, тяжело поднимается, подходит к двери и открывает ее. Входит бледный, сгорбленный еврей, нагруженный пустыми жестяными кувшинами.
— Ну? — тихо спрашивает Соре.
Он ставит на пол кувшины, снимает с себя коромысло, вздыхает и отвечает еще более тихим голосом:
— Ничего, опять ничего! Никто не уплатил. Завтра, говорят, отдадут. Каждый говорит. «Завтра, послезавтра, первого»…
— Дети с утра почти ничего не ели, — говорит Соре. — Хорошо, что хоть спят… Бедные дети…
Она не может удержаться и начинает тихо плакать.
— Чего же ты, глупая, плачешь? — спрашивает муж.
— Ох, Мендель, Мендель, дети так голодны.
Усилием
— И чем же все это кончится? — говорит она печально. — Что ни день, становится все хуже.
— Хуже? Нет, Соре, не греши. В прошлом году было хуже, куда хуже. Мы и тогда были без куска хлеба, но к тому же еще без квартиры! Тогда дети валялись днем на улицах, ночью где-нибудь на задворках… теперь же они лежат на тюфяке и под кровлей.
Соре разрыдалась сильнее.
Она вспомнила, что именно тогда, посреди улицы, она лишилась ребенка. Он простудился, охрип и умер.
Умер, как в пустыне… Нечем было и спасать… И он угас, как свечка, остальным деткам на долгие годы… И то сказать, не бегали в синагогу взывать к Всевышнему, не ходили на могилы молить души покойников о заступничестве, даже не пошептали от дурного глаза.
Он старается утешить ее:
— Полно, Соре, не плачь… не греши…
— Когда же, наконец, Бог сжалится над нами?
— Да имей ты сама жалость к себе, не принимай всего так близко к сердцу! На кого ты стала похожа! Всего прошло десять лет после нашей свадьбы, а посмотри на себя… Посмотришь, так сердце разрывается. А ведь ты была самой красивой девушкой в городе.
— А ты? Помнишь, тебя называли Мендель-силач. Теперь ты согнулся в три погибели, хвораешь… хоть и скрываешь это от меня… Ох, Боже мой! Боже мой!
Просыпаются дети.
— Кушать!.. Хлеба!
— Боже упаси! Да кто это сегодня ест! — вдруг отзывается Мендель. Дети испуганно вскакивают с постели.
— Сегодня пост, — говорит Мендель с угрюмым лицом.
Дети не сразу сообразили.
— Пост? Какой пост? — спрашивают они сквозь слезы.
И Мендель, опустив глаза, поясняет, что сегодня во время утренней молитвы обронили Тору с амвона.
— Поэтому, — говорит он, — объявлен на завтра пост, всем, даже грудным детям.
Дети молчат, и он продолжает:
— Пост такой же важный, как Иом-Кипур и Тише-б'ов; начинается он сегодня вечером.
Дети быстро соскакивают с постели и босиком, в рваных рубашонках, начинают кружиться по комнате, весело вскрикивая:
— Поститься! Мы будем поститься!
Мендель заслоняет спиной каганец, чтоб дети не заметили, как мать заливается слезами.
— Тише, тише! — старается он успокоить детей. — В пост нельзя плясать: даст Бог, попляшем в Симхас-Тору.
Дети улеглись.
Забыт голод.
Одна из девочек начинает петь:
На горе высокой…
Дрожь пробегает у Менделя по всем членам.
— Петь также грешно, — говорит он глухим голосом.
Дети понемногу успокаиваются и засыпают, утомленные пляской и пением.
Один только старший мальчик еще не спит и спрашивает:
— Папа, когда мне минует тринадцать лет?
— Долго еще до этого, Хаимель, долго — целых четыре года, — дай Бог тебе здоровья.