Хасидские рассказы
Шрифт:
— И ты вспомнишь науку свою, — все, кроме злого, произнесешь речь перед ребе Хией, и будет речь твоя созиданием, а не разрушением. И ребе Хия возрадуется о тебе… Но долго ли жить тебе придется, не знаю…
Рош-иешиво исчез. Проснувшись рано утром, я отправился в путь. И вот я здесь, учитель…
Ханания кончил. Ребе Хия с великой грустью взглянул на него и спросил:
— Сколько лет тебе, Ханания?
— Семнадцать лет и десять месяцев.
Задумался ребе Хия. «Бедный юноша осужден на раннюю смерть!..» Ханания меж тем поднял на ребе Хию свои
— Учитель, примете ли вы меня в число своих учеников?
«Пустыня в душе его, — думает ребе Хия, — ни слова премудрости, а в горле точно скрипка царя Давида поет…» — а вслух произнес:
— Иди, дитя мое, спать… Скажешь надзирателю, чтоб он указал тебе место, а завтра поутру придешь ко мне за ответом. Иди, мой сын!..
Ребе Хия остался один в беседке. Глядя сквозь окошечко в небо, спрашивает:
— Неужели этот?..
Но небо покрыто облаками и немо.
Почему ребе Хии трудно было ответить на просьбу Ханании сейчас же, можно было понять из их разговора на следующее утро:
— Сын мой, Ханания, — обратился он к нему, позвав в свою комнату, — знай, дитя, что с моей стороны нет препятствий, чтобы принять тебя в семинарию, но…
Ханания вздрогнул всем телом:
— Ребе, — воскликнул он, — дозвольте мне сидеть, как можно дальше от вас, где-либо на крайней скамье, в темном углу; но лишь бы слышать, как вы будете учить их, учеников… Я лишь слушать хочу…
— Я же сказал тебе, что не прочь, — успокоил его ребе Хия, — я лишь одного боюсь: ученики ведь народ молодой, станут, Боже упаси, над тобой издеваться… К тому же, ведь таить нечего, они все — люди ученые, а ты пока… А презрение ученого к неучу весьма велико… Будешь ты страдать из-за них, вот чего я боюсь!..
Но Ханания радостно возразил:
— И пусть! Учитель, ведь я хочу страдать, должен терпеть во искупление свое. Чем больше унижений, чем больше страданий, тем скорее сойдет проклятье с меня…
— Пусть так, — соглашается ребе Хия. — Но я боюсь, как бы они, Боже упаси, не согрешили… В Талмуде сказано: «Hamalbin p’nei chaveroi borabim»…
Заискрились глаза Ханании:
— Что означает, учитель?
— Это значит: кто оскорбляет товарища на народе — лишается царствия небесного!
Еще более обрадовался Ханания:
— Следовательно, ребе, когда я искуплю свой грех, и проклятие сойдет с души моей, я все же буду лишен царствия небесного, и буду изучать премудрость лишь во славу Божию, не надеясь ни на какую награду… Дай-то, Господи!..
Сердце ребе Хии вбирает в себя, точно благовонное масло, его слова.
— Но они, — говорит ребе Хия, — ученики-то мои? Как я могу им дать согрешить и потерять царствие небесное?
Помолчал Ханания несколько, а потом спросил
— А что, ребе, если я им прощаю, заранее прощаю?..
— Это можно! — произнес ребе Хия и, взяв его за руку, повел в семинарию. Указал ему сесть, согласно его просьбе, в стороне от учеников.
Ребе Хия стал объяснять слово Божие, время от времени
Иногда ребе Хия замечает, как ученики разговаривают промеж себя о Ханании, тыча на него пальцами; до ушей учителя доносятся ругательные слова: невежа, неуч, простак, Хам… Ребе Хия сильно огорчен, но видя, как Ханания, подняв глаза, смотрит на товарищей, желающих его обидеть, с любовью и радостью, точно на творящих добро, ребе Хия воздерживается от замечаний.
Ребе Хия читает, ученики ставят ему вопросы, на которые он отвечает; подымаются ученые споры, лишь один Ханания молчит, сидит безгласный, не заводя ни с кем беседы… И упоение, с которым он внемлет каждому слову, разлито по лицу… Когда занятия кончаются, Ханания последний оставляет школу. Потом ходит одинокий по заросшим, отдаленным дорожкам, а добравшись до заброшенной беседки меж олеандрами, садится и проводит в уединении время до вечерней молитвы…
* * *
Однажды к ребе Хии зашел надзиратель посоветоваться: не следует ли ему извиниться перед юношей Хананией.
— Что опять? — спросил ребе Хия. — Ты разве опять обругал его?
— Боже упаси! — говорит надзиратель и рассказывает, что, проходя мимо беседки среди олеандров, он не раз слышал голос Ханании. Тот либо повторяет слова текста с переводом, либо страстно вопит, обратившись к небу, и всегда лишь об одном: «Премудростъ! Премудрость! Премудрость!» Просит, точно голодный о хлебе…
— И понял я, — продолжает надзиратель, — что предо мною кающийся, весьма богобоязненный, и боюсь, не оскорбил ли я его тогда. Как бы не понести мне кары в небесах…
Ребе Хия посоветовал ему воздержаться от извинений, так как знал, что Ханания должен терпеть муки унижения. Но про себя он сильно радовался, что начинают с юношей считаться. Тем более, когда он стал замечать, что ученики, и те невольно проникаются уважением к пришельцу…
И снова думает, не этот ли юноша его будущий зять, и с грустью прибавляет: «Уж очень он не учен».
Однажды ребе Хия направился перед вечером к олеандровой беседке расспросить Хананию об его успехах.
— Воспринимаешь ли уже текст? — спросил его ребе Хия.
— Нет еще, учитель! Я еще не удостоился, но я его слышу с каждым разом яснее, все явственней, и в памяти остается все больше слов перевода.
Ребе Хия промолчал и вздохнул. А Ханания стал его просить:
— Учитель, вы мне как-то сказали: «Jassi-chenoh» — «пусть скажет». Это слово сохранилось в моей памяти, оно светится во мраке души моей, точно алмаз… Позвольте мне сказать вам…