Хасидские рассказы
Шрифт:
Будучи пригвожден к постели, он бывал счастлив, когда заходил кто-нибудь побеседовать с ним; с одним только фельдшером он никогда не мог слова сказать, — он постоянно обрывал его посреди речи, побуждая его делать свое дело. Только теперь я впервые так сильно почувствовала это. У меня сжалось сердце. Я подумала, что он еще хуже обошелся бы с «подручным», который теперь лежит в постели.
Чем он болен?
Говорит, что у него порок сердца.
Что это за болезнь, я не знала, — должно быть, это что-то
Ночью я плакала во сне; мать разбудила меня и села у моего изголовья.
— Успокойся, дитя мое: не станем будить отца. — И мы продолжали наш разговор шепотом.
Я заметила, что мать сильно встревожена. Она глядит на меня испытующе и хочет что-то выведать, но я твердо решила ничего не говорить ей, по крайней мере, пока спит отец.
— Отчего ты плакала, дитя мое?
— Не знаю, мама.
— Здорова ли ты?
— Да, мамочка! Временами только у меня болит голова.
Она сидела, опершись на кровать. Я придвинулась и склонила свою голову к ней на грудь.
— Мама, — спрашиваю, — почему у тебя так сильно бьется сердце?
— От страха, дочка моя.
— Ты тоже боишься по ночам?
— И днем, и ночью, — я постоянно боюсь.
— Чего ты боишься?..
— Я боюсь за тебя…
— За меня?
Мать не отвечает, но я чувствую, что ее горячая слеза скатилась ко мне на лицо.
— Ты плачешь, мамочка?
Слезы падают все чаще и чаще. «Не скажу», — решаю я твердо.
Через некоторое время она внезапно спрашивает меня:
— Не говорила ли тебе чего-нибудь Ривке?
— О чем, мама?
— О твоем женихе?
— Откуда ей знать моего жениха?
— Если бы она знала его, то не говорила бы; но так, знаешь, мало ли что говорят в городе… От зависти… Еврей богач в силах еще на старости лет взять молодую девушку… Наверное чешут языки, я знаю? Не говорила ли она тебе, что он последнюю жену замучил до смерти?
Я совершенно хладнокровно отвечаю, что слышала нечто подобное, но от кого не помню.
— Наверное, от Ривке чтоб ей только рот скривило, — сердится мать.
— Отчего же, — спрашиваю я, — она так внезапно умерла?
— Отчего? У нее был порок сердца…
— Разве от порока сердца умирают?..
— Конечно…
Меня как обухом по голове ударило.
* * *
Я сделалась примерной дочерью, всюду хвалили меня. Не говоря уже об отце и матери, но даже портной никак не мог взять в толк, почему это я ничего не прошу для себя. Мать делала все, что хотела, она покупала то, что ей нравилось, выбирала материю и наряды по своему вкусу…
Ривке рвала на себе волосы: как это можно в таких вопросах
— Ты губишь себя! — заканчивала она.
Мне пришло в голову, что моя жизнь давно загублена, и я спокойно стала ждать «Субботы Утешения»[27], когда должны были пригласить жениха на «кидуш»[28]…
Потом будет «призыв к Торе», а потом свадьба.
Отцу в самом деле лучше. Он иногда выходит из дому, понемногу начинает осведомляться о ценах на хлеб.
Говорить, как он предполагал, с женихом по поводу займа он считал еще преждевременным. Он рассчитывает в «Субботу Утешения» пригласить Занвиля к ужину, а после ужина намекнуть об зтом.
— Раз дела так поправились, — сказал как-то отец, — надо отослать долг лекарю, хотя мы теперь и пользуемся кредитом. Он не требует, не присылает больше подручного, а приходит сам, но все-таки пора уже и покончить с ним счеты.
Сколько ему было послано — я не знаю, деньги отнес Авремеле, который должен был по пути в хедер занести фельдшеру несколько злотых. Но все-таки подручный пришел!
— Что? Мало прислал? — спросил отец.
— Нет, реб Иегуда, — я пришел проститься.
— Со мной? — спрашивает удивленно отец.
Как только он вошел, я опустилась, почти упала на первый попавшийся стул. Но, услышав последние слова, быстро встала, и в моей голове промелькнула мысль, что я должна защитить его, не дать в обиду. До этого, однако, не дошло.
— Я захаживал к вам, — заговорил он своим мягким, проникающим в душу грустным голосом. — Теперь я уезжаю навсегда… Я думал…
— Ну, ну, прекрасно, — прервал отец уже более приветливо. — Садись, молодой человек, — это даже очень хорошо с твоей стороны, что ты помнишь почтенных людей, очень хорошо…
— Дочка, — обращается он ко мне, — надо угостить его чем-нибудь!
Тот вскочил бледный, с дрожащими губами и сверкающими глазами… Однако тотчас же лицо его снова изменилось и сделалось грустным, как прежде.
— Нет, реб Иегуда, мне ничего не нужно, спасибо. Прощайте!
Он никому не протянул руки и едва взглянул на меня.
В этом взгляде проскользнул все-таки упрек. Мне казалось, что он обвиняет меня, что он не простит мне, — чего, я и сама хорошенько не знала…
Я снова лишилась чувств.
— Уже в третий раз! — слышу я, обращается мать к отцу.
— Ничего, в такие годы это случается… только Боже упаси, чтоб реб Занвиль узнал, он откажется, довольно у него уже было больных жен.
Больною я не была.
В обморок я упала всего еще один раз во время свадебного ужина, когда впервые как следует разглядела реб Занвиля.