Хазария
Шрифт:
Избора кто-то из подолян позвал к больному младенцу, и он уже не видел, как крепкий медник с Подола, взобравшись на бочку, кричал, потрясая рукой:
– Срам нам, кияне, перед кудесником и детьми нашими, перед отцами и пращурами! Вспомните, как прогнали мы прочь германских пастырей, неужто не можем теперь купцов греческих и черноризцев из града изгнать? Где мы есть, славяне, у себя дома или в рабстве у Цареградщины?
Воспылавшая буйством толпа заколыхалась, взорвалась криками тысяч голосов, вмиг вооружилась вилами, оглоблями, рогатинами и дрекольем и шумно двинулась к Греческому двору.
Большинство греческих купцов, убрав свои товары, в великом страхе бежали прочь ещё с Торжища, не дожидаясь погрома. Тем же, кто не успел сего сделать, были нанесены
На Греческом дворе кияне, перебив и разогнав немногочисленную охрану, начали громить лавки, бить горшки, упиваться греческим вином и ловить купцов с черноризцами.
Духовник Алексис сидел у себя в горнице, размышляя о предстоящей беседе с Ольгой. Третий по счёту духовник княгини не был похож ни на осанистого Михайлоса, ни на аскетично-мрачного отца Григория. Небольшого роста, лысоватый, среднего сложения, он всегда менялся. Мог быть медлительным и важным или, напротив, говорливым и подвижным, и только его карие глаза всегда оставались пронзительно-внимательными, излучающими скрытую силу, вне зависимости от того, смеялся он или был серьёзен. Основное же отличие нового духовника было в том, что он представлял уже не Римскую церковь, как его предшественники, а Византийскую. Ещё целых два года после посольства Ольги в Константинополь отцу Григорию удавалось не только не подпускать в ближайшее окружение княгини византийских священников, но и убедить светлейшую отправить к кайзеру Священной Римской империи Оттону Первому посольство с просьбой прислать на Русь епископа и пасторов, дабы приобщить русов к истинной христианской вере. Просимые Ольгой епископ и пасторы прибыли только через два года, но Григория среди них не было, и куда он подевался – неведомо. Епископа же Адальберта с посланниками возмужавший Пардус-Святослав вместе с киевскими язычниками, памятуя слухи о причастности немецких пастырей к гибели князя Игоря, прогнали взашей, так что они едва ноги унесли. Это было на руку и византийским христианам, которых Ольга, не дождавшись ответа от Оттона, призвала в Киев после смерти Константина Седьмого Багрянородного. С его сыном Романом они поладили скоро, и на просьбу Романа о военной помощи империи Ольга отправила несколько сот отборных дружинников. В составе морского десанта Никифора Фоки они участвовали в отвоевании у арабов Крита, сражались в Сирии. А Роман в ответ прислал на Русь епископа отца Алексиса, владевшего славянской речью, которому, с божьей помощью, удалось стать личным духовником княгини.
Уединение отца Алексиса прервал черноризец Софроний, исполнявший роль личного телохранителя.
– В чём дело? – недовольно сдвинул брови Алексис. Но вид до крайности встревоженного Софрония заставил его насторожиться.
– Скорее, отче! – взволнованно крикнул тот. – Скорее, уходим через задний двор, там – за конюшней – лошади! В Киеве бунт, чернь озлобилась на нас, громят лавки, монахов убивают, через минуту-другую тут будут! Скорее, отец Алексис!
В самом деле, зазвенело и разбилось от брошенного камня цветное стекло в соседних покоях, а со двора послышались возбуждённые голоса киян:
– Где тут хоронится их главный чёрный кудесник, что на княгиню нашу заклятие наложил? Сейчас за всё поквитаемся, отворяй, собака!
– Сюда! – потянул на второй ярус Софроний.
Духовник, весь похолодев от страха, по-женски подобрал подол длинной сутаны и бросился вслед за черноризцем. Буквально ощущая спиной, как затрещала дубовая дверь под мощными ударами, они взбежали по лестнице наверх, вихрем пронеслись в конец тёмного коридора. Софроний рванул дверь крытого перехода, и они, не чуя под собой ног, одним духом пронеслись над задним двором, где жили работники, располагались конюшни, загоны для скота и птицы. Горохом скатились по узкой лестнице вниз, к запасному выходу, где молодой послушник держал поводья двух осёдланных коней.
Вскочив в сёдла, греки пришпорили скакунов. Справа увидели бегущих к ним с криками и палками людей и услышали, как позади, в тереме, с грохотом рухнули
Духовники понеслись влево, моля всех святых только об одном – чтобы в узком переулке не оказалось кого-либо из разгневанной киевской черни. Они уже почти миновали узкий переулок, когда в самом конце его возникли пятеро киян, вооружённых дрекольем. «Всё!» – пронеслось в голове Алексиса, тело пронзило хладом, а из непослушного горла вырвался сдавленный хриплый крик, похожий на стон.
– Попались, псы греческие, хватай черноризцев! – возбуждённо закричали мужи, преградив проезд в самом узком месте и приготовившись к скорой и жестокой расправе.
– Харрэ! – прокричал вдруг на неведомом Алексису языке Софроний.
Духовник увидел, что его охоронец, выбросив в сторону удивлённых таким действом мужей правую руку с зажатым в ней предметом, похожим на амулет, продолжал надрывно выкрикивать непонятные слова. Кияне оцепенели на несколько мгновений, а когда греческий черноризец ещё раз резко выкрикнул непонятное «харрэ» и при этом швырнул или сделал вид, что швырнул в них нечто зажатое в руке, передний, могучего сложения рус невольно отступил на шаг, заслонив своих сотоварищей. Греки тут же птицами выскочили из западни и понеслись что есть силы в сторону княжеского терема.
Неподалёку на холме ярко пылало и возносило огненные языки к небу огромное пожарище – это горела недостроенная деревянная церковь, предмет гордости Алексиса и столь многих потраченных трудов.
Когда доскакали до княжеского терема и охрана, пропустив их, затворила тяжёлые, окованные медью дубовые ворота, духовники пали ниц перед образами в углу и стали истово благодарить бога за своё спасение. Может, впервые в жизни они молились так искренне, усердно и от всей души.
В то время, как поднятая по тревоге варяжская тысяча подоспела к Греческому двору, там уже царил полный разгром. На заднем дворе лежало два трупа. Дав распоряжение нескольким сотням наводить порядок, Гарольд с остальными поспешил к княжескому терему.
Он торопился, зная, что вино из греческих подвалов и лавок уже выпито и начало своё действие.
В самом деле, самые отчаянные, или просто перепившиеся, уже колотили в ворота княжеской ограды, требуя немедля выдать им главного греческого кудесника.
– Кто тут бесчинства учиняет, когда князь и дружина с ворогом бьётся? – грозно воскликнул Свенельдич, вынимая меч.
Его дружинники также обнажили оружие и развернулись полумесяцем, охватывая бунтовщиков справа и слева. Однако улица, что примыкала к теремной площади справа, была свободной. То не являлось ошибкой Свенельдича, просто он оставлял толпе путь к отходу.
– Пусть княгиня отдаст чёрного кудесника! – выкрикнул кто-то.
– Хватит византийским указчикам нами править!
– Смерть черноризцам, царьградским изведывателям! – послышались новые негодующие возгласы.
– Кто сей час не одумается, станет на голову короче! – вскричал Свенельдов сын.
По его знаку дружина шагом двинулась на толпу.
Решительный тон Гарольда и действия его дружины не оставляли никаких сомнений в исполнении угрозы. Толпа дрогнула и стала отступать в свободную улицу. Дружинники не торопились преследовать киян, – они понимали, что Гарольд не хочет устраивать побоище прямо перед окнами княгини-матери. Вскоре бунтовщиков осталось только пара десятков, в основном из тех, кто особо рьяно уничтожал запасы греческого вина.
– Взять их! – велел Гарольд. – Закройте в темнице, завтра разберёмся.
В этот момент калитка осторожно отворилась, и из неё показалось хмуро-озабоченное лицо Петра.
– Гарольд, ты здесь? – окликнул он. – Княгиня велит тебе немедля явиться пред её светлы очи!
Гарольд поспешил в гридницу и склонился в учтивом поклоне.
Очи княгини метали молнии, она была в ярости.
– Что ж это ты, Горальдо, службу свою плохо справляешь? Как допустил смуту в Киеве? Как могло статься, что твои варяги не смогли защитить не только лавок купцов цареградских, но и отцов святых, служителей церкви, и саму церковь позволили сжечь?