Хэда
Шрифт:
Оюки казалась совершенно довольной, она нежилась в этом обществе рядом с Алексеем, под его взглядами, слушая его добрую, мягкую речь.
Она переводила княжие слова Алексея и ее ответы – ему по-русски. Она, оказывается, все понимала. «Гениальные у нее способности!» И какая она прелестная сегодня. Алексей подумал, что в выражении лица у княжны есть что-то голодное, кажется мгновениями – хищное. Да не оттого ли, что она, верно, бедна? Говорят, что их князья зависят теперь от купцов. Может быть, сама того не зная, инстинктивно ищет нового общества, погружается в среду артистов
Рисовали, показывали друг другу картинки, пили душистый чай, наслаждались ароматом.
Алексей отдал гитару Григорьеву и пригласил Оюки на цыганский танец. На ее лице явилось выражение отчаянной решимости.
Григорьев играл превосходно, с чувством, как бы давая тон Алексею, заставляя не спешить, мягко перегнуться, отводя руку, и выступить легко и плавно, то перейти к девице и обнять ее за талию, то заплясать, и тогда княжна от радости хлопала в ладоши.
...В соседней комнате Гошкевич сидел с монахом. Имя его таинственного друга – Точибан Коосай. Но тот уже признался, что есть и другое – Масуда Кумедзаэмон.
Монах довольно молод, явно умен, кажется, любитель сакэ. Говорят, его видели оборванным, но сейчас он одет опрятно, в порядочном, даже дорогом халате из темного шелка.
Гошкевич дал ему два золотых и немного серебра.
– Купите мне учебники географии Японии. Для детей.
– Это у нас строго запрещается... Но я обязательно исполню. Что бы еще? Я мог бы купить для вас план государственной дороги Токайдо, ведущей из Эдо в Киото. Это наша главная дорога...
– Если можно, то план Эдо...
– О-о! Очень трудно!
– План Эдо? По которому учат детей?
– Да, да. Исполню. Постараюсь. Но за мной... следят...
Любознателен этот бонза. Много расспрашивает о России, так, словно сам хотел бы поехать к нам. «За чем же дело стало, едемте!» – «Нет, очень страшно», – отвечает Масуда.
Вдруг налетел ветер и зашумели сосны. Ветер внезапно стал ударять с силой. Точибан поднялся и сказал, что сейчас ему удобно уйти. Гошкевич простился с ним.
Ветер был теплый.
В саду раскачивались деревья и метались кустарники, и с них срывало лепестки и несло, как снег. Казалось, лето внезапно ворвалось в эти леса и сады и убирало прочь все, что оставалось от весны.
– Знания этого монаха весьма обширны, он точно отвечает на любой мой вопрос о Японии, хорошо знает китайскую письменность, – рассказывал Гошкевич, возвращаясь домой с Сибирцевым. – У меня целая стопа записок с его слов.
– Вы доверяете ему?
– Что же делать! Надо знать. А знания приходится брать, где есть возможность.
– Монах живет в этом храме?
– Нет. Он приходит сюда, – ответил Гошкевич.
Помолчав, Осип Антонович добавил с озабоченностью и как бы жалуясь:
– И то с большими предосторожностями. Он сегодня заявил мне, что хотя и монах, но любит кутить и принадлежит к богеме.
– Фуджимото знаком с ним?
– Они с бонзой Фуджимото кланяются почтительно. Живет Точибан в другом храме. Мы до сих пор там и встречались. Вообще он меняет места
«Жаль, с ним не познакомился! – подумал Сибирцев. – Занятная личность!»
Глава 18
ПУТЕШЕСТВИЕ ВНУТРИ ПУТЕШЕСТВИЯ
В храме Хосенди по всему двору сидят японцы с пиками и яркими значками на древках, все с саблями и в пестрых летних одеждах, как цветник.
– У адмирала – Кавадзи! – передавали друг другу офицеры.
В храме Лесовский, Гошкевич, Шиллинг, Пещуров, оттуда носа не кажут. Опять важные переговоры.
– Не явились ли японцы, чтобы прихлопнуть все наши надежды, – говорит мичман Михайлов.
Всех заботит, что-то будет. Но вряд ли адмирал уступит. Суть японских требований всем известна. Угроза их – не выпустить адмирала из Японии в случае его несогласия – тоже не секрет.
– Не впадайте в уныние! – прохаживаясь по комнате, говорит Мусин-Пушкин. – Все будет хорошо! – и сворачивает в свою каюту, садится там за стол.
«На родину!» – хочется закричать Елкину, он ждет не дождется, когда же наконец придет в Россию, доставит туда коллекцию снятых им карт, которым цены нет. Только бы довезти благополучно. Он, как штурман, знает, как нужны его описи.
В три часа пополудни доложили, что двор в Хосенди опустел. После обеда адмирал и Кавадзи поехали на шхуну.
Алексея Николаевича вызвали в Хосенди. Встретил дежурный адъютант Алексей Пещуров.
– Адмирал просит вас присутствовать... Скандал из-за американцев.
– Могут нас не пустить в Россию?
– Еще правительство требует от адмирала подписать обязательство, что русские после установления правильных дипломатических и торговых отношений не будут распространять в Японии христианскую религию.
– Ну и что же?
– Переговоры не закончились. Много говорили обиняками и намеками... Курите...
– Благодарю! Я не курю.
– То-то же! Сегодня американец забеспокоился. Адмирал не принял его, но просил передать, что все в порядке! Будет по-прежнему, только зря кровь друг другу портим... Толкуют не об одном богослужении.
От Сибирцева секретов нет. Он вызван для участия переговорах. Алексей Николаевич умеет держать язык за зубами. Адмирал любит его. Вызвал, чтобы вслушивался, что говорят японцы, приучался, пригодится в будущем! И Пещуров откровенен с ним. Он не ревновал дядю. Напротив, у него такое чувство, словно он вместе с дядей-адмиралом воспитывает Сибирцева для его будущей карьеры. Пещуров наследует дядины таланты в другой, не ме нее важной сфере.
Сибирцев рвется к познанию отношений на Тихом океане, предполагая тут мир будущего, изучает все. Недаром испанка подарила ему Mar de Pacifico. Иностранцы вообще симпатизируют ему все без исключения и липнут как мухи на мед, в то время как Алексей Пещуров умеет держать их на почтительном расстоянии, как бы готовясь к тому времени, когда он станет, как и дядя, хранителем секретов государства и знатоком всех его тайных механизмов и иначе как строго по делу не заговорит с представителями других держав... Он будет задавать тон и «линию», а не увлекаться. Он не художественная натура.