Хендерсон — король дождя (другой перевод)
Шрифт:
Лили просила художника — его звали Спор — поскорее закончить портрет, чтобы сделать мне подарок на мой день рождения. И вот однажды она, как обычно, уехала. Воспользовавшись ее отсутствием, Райси поехала в Данбери навестить школьную подругу, но заблудилась. Проходя по какому-то переулку, она услышала детский писк, доносившийся из припаркованного «бьюика». Открыла дверцу и видит: на заднем сиденье в коробке из-под мужских ботинок лежит младенец, очевидно, новорожденный. День был холодный. Райси завернула подкидыша в шерстяной шарф, привезла домой и спрятала в платяном шкафу.
Утром 21 декабря за
Оглядываю кухню и вижу на плите кастрюлю и в ней бутылочку с молочной смесью. Не говоря ни слова, спускаюсь в студию.
Днем опять сверху донеслись пронзительные детские вопли. Я вышел пройтись по опустевшему поместью. Из всего свиного поголовья пока не продал только несколько экземпляров элитных пород.
Лили спустилась ко мне, когда я разучивал рождественский гимн, задумав сыграть эту вещицу в сочельник.
— Не желаю ничего слышать, — сказал я.
— Я по важному делу, Джин.
— Ты хозяйка, вот и занимайся этим важным делом.
— Никто не ожидал, что такое случится. И уж конечно, не Всевышний.
— Если ты берешься говорить за Всевышнего, скажи, что он думает о твоих ежедневных отлучках ради какого-то портрета?
— Надеюсь, ты не стыдишься меня.
Наверху плакал ребенок, но речь шла не о нем. Лили решила, что мне не нравится ее происхождение. Она не чистокровная американка, а наполовину немка, наполовину взбалмошная ирландка. Однако меня беспокоило другое.
Миновало время, когда каждый человек занимал прочное положение в жизни. Сейчас любой втайне уверен, что другой занимает положение, которое по праву принадлежит ему. Не говоря уже о людях, вообще не имеющих никакого положения. Таких везде хватает.
Кто не переменится, кто останется прежним в день Второго пришествия?
Кто выдержит это испытание?
Никто.
Мы все построимся в ряды и мирно уйдем, забыв о своем происхождении и положении, уйдем, радуясь в душе, что отныне не надо никому ничего доказывать и объяснять. «С благополучным возвращением, приятель, — скажем мы, — здесь все твое. Дома, фермы, сараи, осенняя красота. Бери все это!»
Может быть, Лили уверилась в том, что ее портрет будет доказательством того, что мы — владельцы поместья — занимаем свое положение по праву.
Сомневаюсь.
В гостиной висят портреты моих предков. В этом ряду есть и мой портрет — на последнем месте. У предков бакенбарды и стоячие воротнички. А я изображен в форме национального гвардейца, в руке винтовка с примкнутым к ней штыком.
Я это к тому, что мой портрет не принес мне никакой пользы. Так что задумка жены не решит
Теперь послушайте. Я любил своего брата Дика. Он был самый здравомыслящий человек из всех нас. Отличился в Первой мировой войне, был храбрым из храбрых. Но в одном он был похож на меня, своего младшего брата, и это его погубило. Однажды во время каникул он сидел с приятелем в занюханном греческом ресторанчике с пышным названием «Акрополис» (это было неподалеку от Платтсбурга, штат Нью-Йорк), попивая кофе с коньяком, и писал открытку домашним. Авторучка подтекала, Дик выругался и говорит приятелю: «Подержи-ка ее пером вверх». Тот послушался. Дик вытащил пистолет и выстрелом вышиб авторучку из его рук. Пуля, к счастью, никого из посетителей не задела, но шум поднялся неимоверный. Вдобавок пуля пробила кофейник, и оттуда, обдавая сидящих, ударила горячая струя. Хозяин, грек, позвонил в полицию. Спасаясь от погони, Дик зацепил парапет на набережной, и машина свалилась в реку. У приятеля хватило присутствия духа скинуть одежду и поплыть, а на Дике были тяжелые армейские сапоги. Они быстро наполнились водой и потянули его ко дну. Мы с отцом остались одни. Сестра умерла еще в 1901 году. В то лето я работал на Уилбура, нашего соседа, — резал автогеном старые автомобили.
Итак, идет неделя перед Рождеством. Лили стоит на пороге моей студии. В руках у меня скрипка, под ногами злополучный коврик, на плечах красный халат, на голове охотничья шапочка. Спросите — зачем? Чтобы не раскололась голова. Париж, Шартр, даже 57-я улица где-то далеко-далеко. Декабрьский ветер сметает снег с крыши и басовито гудит в водосточных трубах. И тем не менее я слышу, как плачет ребенок.
Лили говорит:
— Слышишь?
— Ничего я не слышу. Я глуховат, ты же знаешь.
— Как же ты играешь на скрипке?
— Она у самого уха. Если возьму неправильную ноту, ты скажи. Ты, помнится, говорила, что я единственный твой друг в целом свете.
— Но… — хотела продолжить Лили.
— Не понимаю. Ступай.
Около двух часов пришли гости поздравить с праздником. Они, конечно, слышали плач наверху. Но, как люди воспитанные, не подали виду. Чтобы сгладить неловкость, я предложил:
— У меня в подвале тир. Кто-нибудь хочет пострелять?
Желающих не оказалось. Я спустился один и сделал несколько выстрелов. Трубы отопительной системы разнесли грохот по всему дому. Скоро гости попрощались.
Позже, когда ребенок уснул, Лили уговорила Райси покататься на коньках. Благо пруд рядом. Молодых вообще легко уговорить.
Лили и Райси ушли, а я отложил скрипку, крадучись поднялся в комнату дочери и осторожно открыл дверь. Ребенок спал среди белья и чулок в чемодане — дочь еще не успела разложить вещи после приезда. Подошел ближе: ребенок темнокожий. Он произвел на меня сильное впечатление. Голова большая, крохотные кулачки прижаты к пухлым щечкам. Подгузником служило пушистое полотенце. Нагнулся над ребенком, чувствуя, как пылает лицо и в висках стучит, мне кажется, будто я фараон, стоящий перед малышкой. Не следует ли отнести это дитя печали в полицию? Я вышел из дома и задумчиво побрел к роще. Звенел лед под коньками любителей зимних физических упражнений. Солнце садилось. «Ну что ж, — подумал я. — Господь благословляет вас, дети».