Херсон Византийский

Чернобровкин Александр Васильевич

Выехал я на дорогу метрах в двухстах позади того места, где шел бой. Обоза не было, ушел без меня. Остались только трупы на обочине, своих и чужих. И еще мои трофеи, поверх которых лежали мои сумка, вещь-мешок, тюк с тканями, щит и копье. Как понимаю, меня рассчитали. Вот так-так! И что мне теперь делать? Правильно ли меня поймут в Херсоне, если вернусь на трофейной арбе? И доеду ли один? Вряд ли. До ночи не успею даже до предыдущей стоянки добраться, а ночью здесь, наверное, намного веселее, чем днем. Зато успею до следующей. Там деревня и пост византийский. Охранники с обоза подтвердят, что я не грабитель. Попробую продать там трофеи и со следующим обозом вернусь в Херсон.

Только

я тронулся в путь, как заметил скифов. Скилур полулежал на склоне холма. В груди торчала стрела, у которой отрезали верхнюю часть с оперением. Еще живой. Парень что-то бормотал с закрытыми глазами. Наверное, молился скифским богам: он был язычником. Худое лицо его еще больше вытянулось и пожухло, постарело. Время от времени Скилур кашлял и сплевывал кровь. В руке у него был нож. Значит, сам должен сделать выбор: быстро или медленно умереть. Рядом сидел Палак. Тоже с закрытыми глазами, но молился про себя, только губами шевелил. Они ровесники и то ли двоюродные, то ли троюродные братья. Палак не такой шебутной, позадумчивей, однако поболтать тоже любит.

Мне стало жалко Скилура. Я конечно, не хирург, но в больницах полежал, в том числе и на операционном столе. Рана в грудь – это не в живот, шанс есть, если вынуть стрелу. Наверное, она зазубренная, назад не идет, а вперед проталкивать побоялись или не захотели возиться.

– Жить хочешь? – спросил я.

Он вздрогнул, потому что, медитируя, не слышал моих шагов. Открыв глаза и поняв, что перед ним не скифский бог, а странный чужеземец, ответил после паузы:

– Да.

– Будет больно, и ничего не обещаю, – предупредил я.

– Знаю, – тихо ответил Скилур.

– Почему стрелу вперед не протолкнули и не вынули? – спросил Палака.

– Не идет, в кость уперлась, – ответил он.

– Бери его за ноги, переложим на арбу, – приказал я Палаку.

Мы положили Скилура на арбу. Я дал ему флягу с вином, как единственное обезболивающее, и приказал:

– Выпей всё, и побыстрее.

Палаку дал веревки:

– Крепко привяжи его к арбе за руки и ноги.

Скиф жадно припал к фляге, сделал несколько больших глотков, поперхнулся и закашлял. С обоих углов рта потекли по подбородку красные струйки, то ли вина, то ли крови.

Я взял сумку и отошел, чтобы не рвать душу. Нашел толстую ветку, срезал ее, обстрогал с нее веточки и укоротил. Из сумки достал бутылочку с акульим жиром, иголку с нитками и чистую рубаху, которая раньше принадлежала убитому разбойниками мужику. У меня не лежало сердце ходить в ней, порвал на бинты.

Скилур добил флягу и вроде бы перестал кашлять. Палак начал привязывать его правую руку, а я занялся доспехом. Стрела мешала снять его, поэтому ножом разрезал его и выбросил. Что в таком ходить, что без него – разница не большая. В рубахе только расширил отверстие вокруг стрелы и сделал разрез на спине. Кровь из раны почти не текла. Срезанную ветку заставил прикусить, чтобы не сломал зубы от боли. Оперировать пришлось стоя рядом с ним на коленях. Надо было вскрывать грудину, но я боялся, что не справлюсь с такой сложной операцией. Я попробовал пошевелить стрелу. Она сидела прочно. Наверное, торчит в лопатке или в ребре. Мы с Палаком подсунули край щита под спину Скилура, чтобы верхняя часть тела, до раны, лежала на прочном. Я сказал Палаку, чтобы надавил всем телом на грудь друга, не давал ему пошевелиться. У моего ножа лезвие было широкое. Я положил его плашмя на окончание стрелы и со всей силы ударил по нему кулаком. Стрела чуть подалась вперед. Скилур взвыл и выгнулся всем телом, несмотря на веревки и Палака, который сразу отпустил друга.

– Держи его! – рявкнул я.

Опять положил нож на окончание

стрелы и ударил еще сильнее. Стрела пошла неожиданно легко, я вогнал ее всю в тело Скилура. Кровь прямо брызнула из раны. Мы отвязали его правую руку и наклонили набок. Из спины торчал окровавленный, ланцевидный наконечник с заусенцами и еще сантиметров пять покрасневшего древка. Я решил, что лучше не обрезать наконечник, а протянуть всю стрелу вперед. Всё равно она уже вся в теле. Я обмотал наконечник лоскутом от рубахи, чтобы не скользил в руке и чтобы не пораниться самому о крючки, и одним рывком выдернул стрелу из тела. Скилур взвыл и дернулся еще раз, но теперь потише. Кровь из ран хлестала ручьями. Я приложил к ним лоскуты рубахи, смоченные акульим жиром, и туго забинтовал раны. Повязка с обеих сторон тела сразу пропиталась кровью. Быстро пропиталась кровью и его рубаха, которую я закатал. Такой худой, а столько в нем крови! Обмотал его еще одной своей рубахой, не разрывая ее, и закрепил его правую руку на теле, чтобы не шевелилась. Вынул ветку из его рта. Она была пожевана в мочало. Лицо Скилура было мокрое от пота, а глаза из-за расширенных зрачков стали черными.

Скилур прокашлялся, выплюнув сгусток крови.

– Отвязывай, – приказал я Палаку, – и уложи поудобнее, но так, чтобы правой рукой не шевелил.

А сам отошел в арбы, чтобы прийти в себя. Чёрт! У меня сегодня прямо День садиста!

Палак укрыл друга кожаным покрывалом. Того колотило со страшной силой. Наверное, замерз из-за большой потери крови. Или страх и боль выходят, как у меня недавно. Больше я ничем не мог ему помочь. Может, в деревне найдется лекарь.

9

Начинало темнеть, когда мы добрался до готской деревне, которая стояла на высоком берегу реки и больше напоминала укрепленный лагерь. С трех сторон она была защищена высоким валом с частоколом из бревен поверху и каменными башнями на углах, а со стороны обрывистого берега – невысокой деревянной стеной. Еще одна башня была над воротами, въезд в которые был как бы ущельем в валу.

Обоз остановился на ночь на каменистом плато между деревней и лесом. Охранники жгли костры, кашеварили. Я снят с довольствия, так что придется есть свое. Впрочем, запасы у меня пополнились. Сиденье арбы было вроде крышки сундука, в котором я обнаружил медный котел литров на пять, восемь пресных лепешек, здоровый шмат сала, две головки сыра, три десятка вареных яиц, мешочек пшена и кувшин с простоквашей, горлышко которого было завязано чистым платочком с вышивкой красными крестиками, напомнившим мне украинский рушник. Мне этого хватит надолго.

Обозники явно не ждали меня, но еще больше удивились арбе и скифам. По их словам, в деревне не было врачей. Лечиться ездили в Херсон. В деревне Моня набрал новых охранников, готов, хороших воинов, взамен погибших, раненого Скилура и уволенного, кроме меня, еще и Палака. Подозреваю, что весь сброд он и нанимал именно до этой деревни. Причем не заплатил никому ни нуммия. Видимо, поэтому опытные охранники и не хотел наниматься к иудею. Палак помог мне распрячь волов, отогнал их на пастбище.

Подошел Гунимунд.

– Я говорил ему, что тебя нельзя увольнять и оставлять там одного, – сказал гот виноватым тоном.

– Так даже лучше получилось, – успокоил его. – Не знаешь, кому здесь можно продать эту арбу с мукой и парусиной?

– Где ты ее взял? – спросил Гунимунд.

Я рассказал.

– Арба из этой деревне, – сообщил гот.

Вот те на! А я уже думал, что разбогател! Зато теперь буду знать, где покупать парусину.

– Я готов вернуть ее за вознаграждение, – предложил я. – Так ведь у вас поступают?