Химеры Хемингуэя
Шрифт:
— Только не сейчас.
— Ты хочешь помочь организовывать свадьбу, — кивнул Саймон. — Я понимаю, в таких условиях тебе, наверное, сложновато сосредоточиться на искусстве. Я ценю твою честность.
— Я не могу сосредоточиться, — согласилась она.
— Вам с Жанель нужно помириться, — сказал он. — Это очень просто. Вы подружитесь. Я в этом уверен. Ей уже очень понравилась твоя мать. Попробуй, пожалуйста, а? Я так мало прошу, Анастасия. Очень важно, чтобы вы поладили, с точки зрения бизнеса и… и… и почему в квартире столько дыма?
— Который час?
— Три или около того…
Но Анастасия уже выбежала из комнаты, не слыша ответа, — да и противопожарная сигнализация не дала бы ей услышать. Саймон обнаружил ее в кухне. Она открыла духовку, дохнувшую клубами черного дыма, сквозь который не разглядишь вентиль, перекрывающий газ. Саймон вывел ее оттуда — ослепшую, кашляющую. Распахнул двери и окна. Взял ситуацию под контроль. Через пять минут в квартире осталась лишь легкая дымка. Анастасия ждала его приговора в гостиной. Абсолютно беспомощная.
Наконец пришел Саймон. Щипцами он держал обуглившийся ком.
— Это что? — спросил он.
— Я хотела сделать сюрприз, только забыла, когда ты пришел. — Она попыталась улыбнуться. — Ты всегда говоришь, как тебе нравится на званых обедах у Кики.
— Это был обед?
— Я сама приготовила.
— У Кики шеф-повар, профессионал. Ты не умеешь готовить.
— У меня был рецепт, Саймон.
В его библиотеке не было ни одной поваренной книги, и Саймон безошибочно предположил, что рецепты скрывались под той же обложкой, что и наставления по мойке окон. Он забрал у нее книгу.
— Оденься для обеда к восьми, — бросил он в дверях. — Я забронировал столик в «Дурной славе». Будут мои клиенты.
Она пробежала за ним босиком весь холл. Догнала у лифта. Встав на цыпочки, поцеловала на прощание.
iv
Позже на той неделе со мной снова консультировались по поводу «Как пали сильные». Фредди позвонил мне из Нью-Йорка с невероятным вопросом: опубликовал бы я роман Анастасии Лоуренс безо всяких изменений? Я ответил, что я не редактор, и хотел было сказать, что к тому же не видел ничего, кроме начала рукописи, но он перебил меня и повторил вопрос, добавив, что никак иначе юная мисс Лоуренс опубликовать роман не даст.
Разумеется, все писатели сначала надеются поставить такое условие, но в конечном счете им не хватает наглости и убедительности. Я со своим первым романом не был исключением. Будучи уверен в собственной работе меньше, чем в желании ее опубликовать, я согласился с изменениями, от которых содрогаюсь по сей день. Мое эго все воспринимало неверно: не имели значения ни толпы, приходившие на мои чтения, ни пол-ящика газетных вырезок в шкафу — к тому же я потерял от него ключ. Нет, на самом деле важно было — точнее, должно было быть важно, — соответствие каждого предложения моему голосу, истинность каждой фразы. Я от этого отказался. Променял свой голос на шанс
И тут неожиданно является Анастасия Лоуренс, знавшая то, чего никто из нас не знал, или обладавшая тем, чего ни у кого из нас не было, и делает такое, чего никто из нас не смог, — отстаивает роман. Тогда я не был в курсе, что Хемингуэй почти за век до нее поступал со своими книгами так же — требовал от редактора не вмешиваться, — но даже знай я лучше историю литературы, сомневаюсь, что меня меньше впечатлила бы незаурядность ее позиции. Насколько цельно ее повествование — не суть, это казалось вторичным по отношению к бесстрашию, с которым она его преподносила. Мне не требовалось читать всю книгу, чтобы знать, как ответить Фредди, и вряд ли ему требовался мой совет, чтобы понять, как поступить с ее безрассудным требованием.
— Анастасия в этой работе рискнула всем, — сказал я. — Больше ставить нечего. Только осторожность, а ей нет места в мире, который она создала. Вступай в игру, Фредди. У тебя может не оказаться другого шанса.
Слушая себя теперь, я понимаю, как высокопарно звучали эти слова. Но ни я, ни он не знали тогда, что произойдет. Я сказал Фредди, что надо публиковать роман. Фредди опубликовал. Маленькая ставка жизни Анастасии на Саймона обрела национальный масштаб и за считанные дни — немалый интерес за границей.
Дела со свадьбой обстояли совсем иначе. Никто не слушал Стэси, а Саймон обсуждал все только с Жанель. Скатерти. Церемонию. Торт. Можно подумать, Анастасия совершила преступление, спросив будущего мужа, выбрал ли он подходящий бокал для битья.
— Никакого бокала, Анастасия, я тебе же сказал. Это не еврейская свадьба. Ты не еврейка.
— А если я поменяю веру?
— Что? Ты общалась с этими чертовыми хасидами?
— Хасидим.
— Хм?
— Это слово из иврита, — ответила она, помня свои последние тайные исследования, замену часам, посвящаемым прежде чтению. — Значит, множественное число будет «хасидим».
— Иди ты к черту, я знаю правила моей религии, Анастасия.
— Ты их не соблюдаешь.
— Я атеист. Я уже говорил. С какой стати мне зажигать свечи для бога, которого даже не существует? Все равно что оставить дверь нараспашку для Дружелюбного Привидения Каспера.
— В Песах тебе положено оставить дверь нараспашку для пророка Илии.
— На еврейскую Пасху.Не в Песах.Только религиозные фанатики называют этот праздник Песах, будто их мертвый язык заговорит через два тысячелетия прогресса.
— Иврит не мертв, Саймон.
— Прямо вылитая израильтянка.
— Может, нам стоит поехать в Израиль. На медовый месяц.
— Мы едем в Италию. Как планировали и как забронировало для нас турагентство. Увидишь Ватикан.
— Они пустят меня, если я стану еврейкой?