Химеры Хемингуэя

Китс Джонатон

— Мне надо почистить зубы, — сказал он.

— Мне тоже, — согласилась она и снова закрыла глаза.

Едва жена оказалась наконец в душе, Саймон позвонил вниз портье.

— Когда папарацци успели сюда прибыть? — спросил он.

В семь, сэр.

Сегодня в семь утра?

Вчера в семь вечера.

Я хочу, чтобы их здесь не было.

Мы не можем этого сделать, сэр.

Почему?

Газеты на нас не работают.

Ну да,

зато вы на них работаете. Сколько они вам предложили?

Сэр?

Хотите получить еще больше?

Сэр?

Вы скажете им, что солгали. Скажите, что они заплатили вам слишком мало, что другие папарацци дали вам больше, но, поскольку идет дождь, вы готовы за отдельную плату посвятить их в эту тайну. Когда они заплатят, скажите им, что вчера мы не вернулись. Скажите, что мы распорядились отправить все наши чемоданы в Венецию. Назовите им пансион.

Они позвонят и проверят.

Вы позвоните первым и забронируете для нас номер.

Вы уезжаете, сэр?

Нет, если вы сможете обеспечить уединение моей жене и мне.

Она кинозвезда?

Она еще известнее.

Рок-звезда?

Писательница.

Анастасия положила руки Саймону на плечи.

— С кем ты говоришь, дорогой? — Влажная и прохладная на ощупь, она голышом села к нему на колени, приняла изящную позу и спросила: — Ты говорил о своей знаменитой жене?

Он повесил трубку. Она прислонилась к нему усталой головой, с волос капало. Он снял с нее старые роговые очки, которые она реабилитировала, пока отмокали линзы. Она закрыла глаза в ожидании поцелуя, но он снял их всего лишь внешности ради.

— Я пытался заняться делом, — сказал он ей так, будто разговаривал со своенравным служащим.

— Почему ты никогда не пристаешь ко мне, Саймон? — спросила она, разглядывая свои голые груди, которые ни один мужчина из тех, с кем она была раньше, не мог оставить в покое, в паре случаев даже успевая выучить ее имя. На самом деле Саймон тоже его не запомнил. Он назвал ее Анастасией,будто она святая, а потом обрек на целибат. Ее муж — бессемянный Саймон, и этой груди никогда не вскормить младенца. И если ему тоже нет дела до ее торчащих сосков, что же остается? — Я думала, тебе нравится мое тело.

— Угм. — Он приложил губы к той груди, что была ближе к его лицу.

— И…

Он поцеловал другую, как мягкую игрушку.

— Теперь тебе лучше? — Он погладил ее плечо. — Все равно вчера в постели было хорошо.

Она забрала очки.

— Там еще дождь?

Она встала с его коленей и отошла к окну.

— Подожди минутку, — сказал он, удерживая ее, когда она взялась за шторы. Он развернул ее к себе, ища, что бы поцеловать. Первым попалось ухо. Он прикусил мочку, которая после операции по удалению родинок перед свадьбой стала особенно нежной. Когда он закончил, она пошла в ванную чистить зубы и разглядывать отметину, оставив его всматриваться в окно и оценивать погоду.

Они вышли вовремя. Заказали такси в Ватикан.

—

Нам надо съездить в Венецию, — предложила Анастасия, глядя в окно, пока они пересекали Тибр, — раз уж мы здесь так надолго. — Она повернулась к нему. Влажный свет лизал темные круги под сонными глазами. Анастасия накрасилась, но ограниченный косметический талант не дал закрасить ни эти круги, ни припухлость бессонной щеки, слишком долго касавшейся перьевой подушки. Девушка мучилась, как от похмелья, и выглядела нездоровой. Все привлекательное в Анастасии вытекло из нее почти мгновенно, обнажив плоть и кровь красоты. Она с тем же успехом могла быть уродлива: пределы погрешности привлекательностишироки, как поп-культура, а красота живет на самой грани вкуса, это необсуждаемое соглашение, компромисс с которым мог бы повергнуть тело в прах. Новообретенной красоте Анастасии в тот миг было что терять.

— Пользуйся румянами побольше, — сказал ей Саймон.

— В Венеции?

— Ты и в этом городе многого не видела.

— Я и в Сан-Франциско многого не видела.

— Я женился на тебе не для того, чтобы спорить.

— Я просто предложила. Может, действие моего следующего романа будет происходить в Венеции.

— Это уже было у Томаса Манна.

— А Франция уже была у Эрнеста Хемингуэя. — Сказав это, она в упор посмотрела на него, как ребенок, напрашивающийся, чтобы его отшлепали.

— Это разные вещи. Твой роман — другое дело.

— Почему?

— На нем твое имя.

— Оно будет и на том, венецианском. Если это все, что нужно.

— Эти романы тебе в голову ударили, Анастасия. Это недостойно.

— То есть ты завидуешь. Вниманию ко мне.

— Ты, похоже, не понимаешь, о чем говоришь.

— Может, мне нравится капелька внимания ко мне самой.

— Ты не видишь последствий.

— Ты едва замечал меня, пока я не принесла тебе «Как пали сильные». Теперь ты меня снова не замечаешь.

— Я провожу с тобой наш медовый месяц, Анастасия.

— Когда пара миллионов других людей заметит меня, может, тогда ты поймешь, о чем я говорю.

— Ты самане понимаешь, о чем говоришь. Мы не о романе. О жизни.

— «Как пали сильные»?

— О читателях книги. О твоей популярности. Миллионы людей, которых ты не знаешь, а может, и больше, знают тебя. Или думают, что знают. Думают, что покупка двадцатидолларовой книги с твоим именем на обложке дает им право на твою личность.

— А разве нет?

— Ты — это не только «Как пали сильные», Анастасия.

— Неужели? Я временами сомневаюсь — после того, как ты сделал мне предложение, только получив всю книгу.

— Я пытался дать тебе свободу. Чтобы закончить.

— Я не хочу свободы.

— У тебя ее и не будет. Теперь.

— Мне, наверное, надо потренироваться расписываться. Хочешь автограф?

Но Саймон не обращал на нее внимания. Он изучал уличное движение вокруг. Одни и те же машины уже несколько кварталов: помятый синий «фиат» бампер к бамперу с белой «веспой», упускающей все шансы обогнать, красный кабриолет «эм-джи», перестраивающийся без видимой цели. Потом его взгляд сфокусировался.