Хирург
Шрифт:
— Ну и дурак. Он дурак. Уговори. Ты же доктор.
— He хочет. Уговаривал.
— Клади в отделение. Разберемся.
Мишкин пошел к больному как тяжелая артиллерия. Как правило, после его разговора больные сдавались.
Больной лежит не шевелится. Лицо осунувшееся. Глаза запавшие. Стонет.
— Здравствуйте. Что случилось?
— Болит, профессор.
— Я не профессор, даже не кандидат, а потому на лишние слова время не тратьте. Когда заболели?
— Часов шесть назад. Как ножом в живот ударило.
Врачу всегда
Живот при дыхании не двигался — тверд как доска. Чистый учебник.
— Язва давно у вас?
— Лет двадцать.
Дальше выяснять особенно Мишкин не стал. Все ясно. Он погладил больного по руке и сказал:
— Не волнуйтесь, все будет в порядке. Сейчас сделаем операцию, и все будет в порядке.
— Нет, доктор. Не надо делать операции. Пройдет.
— Да вы что! Пройдет. У вас уже перитонит. Шесть часов прошло. Больше. Тянуть нельзя. Под наркозом же — все будет в порядке, не бойтесь.
— Мне говорили, лечить надо, оперировать не надо. — Больной говорил с трудом, перемежая слова стонами; но говорил и спорил, возражал.
— А оперировать — не лечить! Кто говорил?
— Профессор Семин меня лечил. Он говорил — не надо.
— Мы… Вы и так время потеряли. Не надо спорить. Надо срочно оперировать.
— Нет.
— Умрете.
— Нет. — Обычно при этом заболевании больные не спорят — слишком больно. Но никогда не бывает «всегда». Вот и этот больной отказывался для своего состояния слишком многословно. — Нет, доктор, профессор обсуждал со мной возможность операции: говорил, полечим пока.
— Но он же вас сегодня не видал. Он кто — терапевт, хирург?
— Семин — хирург. Вот в том-то и дело, что не видал. Мы звонили ему, звонили, а его нет. Воскресенье. Лето. На даче, наверное.
— Ну, все равно надо оперировать.
— Доктор, мне очень тяжело говорить. Больно очень. Помогите. Снимите боль. А я вынужден отбиваться от вас. Где же ваш гуманизм? Профессор Семин, надеюсь, достаточно понимает. Надеюсь, он авторитет и для вас. Больно мне!
Мишкин начал раздражаться. По правде говоря, его удивляло такое многословие. Больным с прободной язвой не до разговоров. Он опять сел и стал щупать живот.
— Да что вы, в конце концов! Я ответственно вам говорю — тянуть нельзя, надо оперировать срочно. Умрете.
— Мне больно. Я, наконец, требую обезболивания.
— Кем вы работаете?
— Я занимаюсь экономикой и планированием нашего хозяйства. Что-то я понимаю!
— Хорошо. Пусть жена ваша, если хотите, звонит кому угодно. Скажите ей. Подождем еще минут двадцать. — В раздражении Мишкин поднялся с кровати резко. Благодаря его росту раздражение проявилось в быстром, дальнем и скором отлете головы кверху
Мишкин вышел в коридор. К нему подошла жена:
— Ну, что делать будем, доктор? Он так страдает.
— Конечно. Но он не хочет оперироваться. А надо срочно. У него язва лопнула. Он не хочет! Вы должны его уговорить.
— Как же я могу уговорить? Он же взрослый человек.
— Как хотите. Он умрет у вас. Или у нас, если хотите. Идите к нему и решайте. Все. Не тяните только сейчас.
— Его лечил профессор Семин…
— Знаю. Но профессор не сегодня его лечил. Такого же с ним никогда еще не было.
— Он очень верит профессору.
— Не тяните время, идите к нему договаривайтесь. Мишкин пошел к себе в кабинет. Следом пришли Игорь Иванович и Лев Павлович.
— Ну и пусть. Я для него, конечно, не авторитет. Он у профессоров лечится. А я какой-то врачишка без регалий. А ведь как быдло считает, как люмпен: хирургу — ему бы только резать. А у него перитонит уже. Хоть бы действительно нашелся какой-нибудь профессор. Он бы согласился. Нельзя же тянуть дальше. Да пусть жена любому профессору позвонит. Лева, пойди подскажи ей какого-нибудь профессора. А то еще думать будут бог знает сколько времени. Пойди подскажи.
— Какого?
— Любого. Был бы в чинах. Из любого института. Время жалко.
Мишкин сел на подоконник. Солнце стало жарить в спину.
— Спички есть? — Игорь дал огня. — Черт его знает. Я представляю, Игорь, своего деда или прадеда, который подходил к больному, садился рядом с кроватью в кресло, которое ему подвигали, а не на кровать, как я, верста, превращающаяся в зигзаг, брал больного за руку, вынимал из кармана часы, щелкал крышкой; и это вот лицедейство, этот ритуал, шаманский трюк сразу ставил больного и врача на разные уровни. Врач сразу же становился начальником, даже если больной император. А я! Ворвался в палату, сел на кровать, без особых разговоров сразу стал щупать и что-то скороспело изрекать — никаких ритуалов. Я ему ровня, коллега — в лучшем случае. Мы уравнены. Я могу его поразить только ростом, от которого я сам уже давно устал. Конечно, я могу купить карманные часы, даже, наверное, сделаю это, но как у деда… я никогда не смогу.
В конце этого вопля вошел Лев Павлович и с ходу, так сказать, не перестраивая боевых порядков, включился в беседу:
— Да, вот раньше земские врачи, говорят! Они были покрепче нас. Говорят, одними своими знаниями, руками, глазами…
— Ушами, — поддакнул Мишкин.
— Да, ушами. Все могли — и диагноз поставить, и лечить.
— И ногами?
— Что?
— Что банальности балаболишь? Люди они были хорошие, понял, люди. А любой самый средний врач сегодня намного сильнее самого хорошего врача прошлого. В общем, сильнее, лечить будет успешнее. Медицина ушла больно далеко. Ну, что жена?