Хирург
Шрифт:
Володя. Может, ты еще философское эссе напишешь сейчас. Люди конкретно о деле говорят, думают, как выйти из положения, как всех накормить, а ты развел… А что Нина лапонька — это да. Только из тех, что пьют, гуляют, но лишь запутывают всех, да и сами запутываются.
Разговор, конечно, ничем не окончился конкретным. Ребята сказали, что он и сам думал. И просили только воздержаться от решительных поступков.
Да он и сам понимал, что нельзя. И не просто этого не должно делать. Не должно. Плохо это.
Дома он даже не успел поесть.
Сколько он ни кричал «отстань», «прекрати», «отвяжись», волны ее словоблудия накатывали на него и постепенно размывали его непоколебимую уверенность. Пойди-ка ты справься с женщиной. Женя забыл: что позволено женщинам, нам и думать «не моги». Они могут все разрушать, ломать, рисковать, терять с несокрушимой верою в свою могучую созидательную силу. Все-таки они рожают детей. А это, по-видимому, главное в этом мире. Но так Мишкин думал много позже этих дней, вспоминая их. Пришла Люда. Нина тут же выкатилась в другую комнату.
— Евгений Львович, ничего не скажете мне, а?
— Люда, прекрати. Этого нельзя делать. Я тебя прошу, давай поедем ко мне в больницу, поговорим с гинекологами.
— Так они мать требуют.
— Я попрошу их. А может, мне или тете Нине поговорить с твоими родителями?
— Нет, нет. Ну что ж, спасибо за слова хотя бы и беседы. До свиданья, Евгений Львович.
Люда вышла из квартиры. Из-за двери раздалось: «Женя!» Он схватился за голову и побежал на лестницу.
— Люда! Вернись. И уже в квартире:
— Нина! Поставь воду с твоими инструментами. Я сейчас приду.
Дома он поел, переоделся и вернулся. Гале он ничего не сказал. «Хорошо, что она на работе сейчас».
И со сроком Нина его обманула. Срок оказался еще больше, чем он предполагал.
Люда лежала бледная, покрытая холодным потом. Ни разу не пикнула! Она все стерпела. Мишкин никак не мог понять, откуда у этой девочки хватило сил терпеть адову боль. Она молчала, когда он проткнул стенку и инструмент попал в живот. Если б она хоть вздрогнула, он бы обратил внимание и остановился. Она молчала и когда он потянул за кишку. Он заметил лишь тогда, когда разорванная кишка оказалась у него в руках.
Пульс слабый. Кровь хлещет, наверняка и в брюшную полость тоже.
— Нина! Звони немедленно ноль три. Вызови машину. Скажи, массивное кровотечение.
— Ты сошел с ума!
— Звони, тебе говорят! Людочка! Поедем в больницу. Надо делать операцию. Я тебе порвал кишку.
— Расскажут, Евгений Львович. Не могу.
— Люда! Все! Повезу к себе. Маме что-нибудь навру.
— «Скорая» выехала.
Подошел к телефону, набрал номер.
— Алло. Добрый вечер. Наталья Максимовна? Я тебя очень прошу приехать сейчас
— Алло. Галя, я еду в больницу, задержусь там… Да. Тяжелый больной. Потом расскажу. До свидания.
В операционной сразу наладили переливание крови. Стало легче — давление поднялось, пульс стал лучше.
— Евгений Львович, вы сами будете?
— Не могу. Я помогу тебе.
— Но вы…
— Не могу. Не мучь меня. Помогать буду.
— А что вы написали в истории болезни?
— Все как было.
— Вы сошли с ума! Это ж тюрьма.
— Была бы жива.
— Может, после операции переделаем историю?
— Будет видно. Но ведь, может быть, придется матку убирать. Как это объяснить?
— Но так же нельзя написать.
— Ты как думаешь! Я хочу в тюрьму, что ли?!
— Ну ладно. Давайте начинать. Потом подумаем. Господи!
— Начинай же! Скорей! Что треплешься!
Пришлось удалить кусок кишки в десять сантиметров, матку удалось зашить.
Все!
Господи, сможет ли рожать?
Мишкин сидел около ее постели. В ногах стояла капельница. Кровь капала медленно, в одном ритме, и ему казалось, что этот ритм самый спокойный в мире, самый хороший, самый спасительный…
К пяти утра давление стало нормальным, и Мишкин пошел к себе в кабинет, где сидели Нина и Людина мама.
— Что там, Евгений Львович, что у нее?
— У нее нагноение кишки, флегмона кишки — маленький кусочек кишки отрезали. Может, обойдется все.
— Что ж такое, и не жаловалась никогда. Хотя плохая лицом была последнее время. Не опасно, Евгений Львович? Жива будет?
— Посмотрим. Всякая операция опасна. Хотите, пойдем к ней. А вы идите домой.
Следующую ночь он тоже провел около Люды, но это уже напрасно, из перестраховки: Люде стало лучше.
На четвертый день вроде бы и сомнения отпали.
Люда стала поправляться, но он все еще оставался в отделении и дома с тех пор еще ни разу но был.
Историю болезни Мишкин не исправлял. Она так и осталась с полной правдой, которую необходимо было скрыть от матери.
Мишкин все рассказал Марине Васильевне.
— Боже мой! Откуда ты на мою голову! Не то, так другое. Нельзя же мне так мучиться только для того, чтобы у меня была хорошая хирургия. Ведь ты же знаешь… — Сама же себя перебила: — О чем это я! Надо же что-то делать. А как девочка? Ничего?
— Прямой опасности для жизни нет сейчас.
— Жива будет, в общем?
— Скорее всего. Я сижу с ней все время.
— Родители не знают?
— Нет.
— Она не расскажет сама?
— Нет.
— Но мне-то как быть, я должна сама пойти на тебя заявить. Ты так все и написал в истории?!
— Все.
— А донос, значит, на меня переложил?
— Я сам напишу.
— Молчи, дурак. Каждый выполняет свою работу. И не лезь. Марина Васильевна обхватила руками голову. Она так всегда берегла прическу! — всю измяла.