Хищник. Том 2. Рыцарь «змеиного» клинка

Дженнингс Гэри

Еще совсем недавно римский Сенат обсуждал предложение одеть всех невольников в одинаковое платье — ну все равно как шлюх заставили носить желтые парики. Это даст возможность женщинам, полагали сенаторы, избежать ошибки при виде симпатичного, правильно говорящего на латыни раба, не принять его ненароком за свободного человека, а стало быть, и не возжелать его объятий. Но это предложение провалилось, и тут сыграл свою роль страх перед рабами. Если все они будут одеты одинаково, то легко смогут определить, сколько их и как мало по сравнению с ними хозяев. Однако всех невольников уже и так связывало нечто общее, против чего никто и не думал возражать: их широко распространившаяся приверженность христианству, — что очень беспокоило сенаторов и всех остальных римлян.

(Здесь я должен внести определенные коррективы в свое прежнее заявление. Да, самые высшие и самые

низшие слои римского общества — я имею в виду свободных людей, — как я уже говорил, и впрямь легкомысленные язычники, еретики или же из числа тех, кто вовсе ни во что не верит. Но я ошибся, утверждая, что Рим христианский «только в середине». Я не упомянул о рабах. И сейчас хочу исправить это упущение.)

Всем известно, что христианство впервые нашло в Риме поддержку как раз у представителей этих несчастных и презираемых низших слоев общества и с тех пор стало любимой религией рабов. Теперь эти невольники, несмотря на то что их привозили из далеких стран (взять хотя бы нубийцев и эфиопов, которые в диких землях своей родной Ливии наверняка поклонялись странным, совершенно невообразимым божествам), сразу же и всем сердцем обращались к христианству. Рабы, подобно торговцам, быстро привыкли к этой вере, потому что видели в ней выгодную сделку. За хорошее поведение в этой жизни им обещали достойную награду в загробной — а на что еще могли надеяться простые рабы? Однако свободные римляне, какой бы веры они ни придерживались, неизменно беспокоились, что христианство может каким-то образом объединить рабов и однажды подтолкнет их к массовому восстанию.

Ну, я-то понимал, что их опасения напрасны. Христианство учит, что чем хуже человеку здесь, на земле, тем лучше ему будет на Небесах. Так что эта религия проповедует, что рабы должны всегда оставаться рабами — смиренными, покорными, униженными, никогда не стремящимися улучшить свое скромное положение. «Слуги во всем подчиняются своим хозяевам». Понятно, что чем больше среди христиан рабов, тем меньше шансов, что ими когда-либо перестанут руководить. Что же касается другого извечного страха римлян — дескать, свободные женщины захотят сделать своими любовниками рабов-мужчин, — то я знал, что никакой закон, никто и ничто в целом свете просто не в силах помешать этому. Я мог бы объяснить римскому Сенату и всем остальным свободным гражданам Рима, что они, образно выражаясь, гоняются за тенью осла. Если какая-нибудь женщина возжелает развлечься с каким-нибудь мужчиной, она непременно это сделает. И пусть на рабе будут надеты особое платье или ужасный парик, или он окажется черным и уродливым нубийцем, или даже будет заключен в клетку и прикован к стене в ужасной тюрьме Рима Tullianum [152] , это ее не остановит: если женщина захочет какого-то мужчину, она его получит.

152

Туллиева тюрьма; государственная тюрьма Рима.

* * *

На невольничьем рынке в Новы я отыскал всего лишь несколько молодых рабов, которые полностью отвечали моим требованиям и были достойны того, чтобы их купили. Точно так же дело обстояло и в Присте и Дуросторе. В портовых же городах ниже по течению Данувия выбор рабов оказался не слишком велик. А потому мне снова пришлось отправиться в Новиодун, ибо там, на побережье Черного моря, шла более оживленная торговля рабами. И разумеется, оказавшись в этом городе, я первым делом зашел навестить старого Мейруса. Да и кто мог дать мне более толковый совет, чем этот старый деляга.

Признаться, в свете всего вышеизложенного меня очень беспокоил один вопрос.

— Выходит, когда я начну торговать здесь своими рабами, — сказал я, — меня могут обвинить в попирании моральных устоев Рима?

Мейрус грубо расхохотался:

— Какие там еще моральные устои?!

Он был все тем же старым Грязным Мейрусом. И должно быть, стал к этому времени совсем уж древним, подумал я, однако его окладистая борода оставалась все такой же черной и блестящей, как и прежде, да и язвительный нрав отнюдь не улучшился с возрастом. Правда, кое в чем старик-иудей все же изменился: он раздобрел еще сильнее, носил более нарядную одежду, и еще больше колец и перстней унизывало теперь его пальцы. Он признался мне, что сделался еще богаче благодаря успешной торговле янтарем и своему толковому партнеру Магхибу (подумать только: теперь Личинка стал партнером!), который обосновался на Янтарном

берегу.

— Знаешь, к чему ты должен стремиться? — продолжал он, подливая нам обоим еще вина. — Сделать своих рабов настолько умелыми и незаменимыми, что если однажды кого-нибудь из них и застанут в постели с хозяйской женой, то хозяин должен в таком случае предпочесть слугу и выгнать неверную супругу.

— Я надеюсь, что так оно и будет. Мальчиков и девочек, которых я уже купил, я тут же отдал в учение своим безупречным слугам — управляющему, дворецкому, нотариусу и другим; определил каждого ребенка изучать какое-нибудь подобающее занятие: пусть постигают премудрость, исходя из своих склонностей. Но мне бы хотелось, чтобы каждый наставник имел сразу несколько учеников. Однако в этих городах вдоль реки я нашел не слишком много, так сказать, исходного материала. Выбор тут небогатый.

— Ты двигаешься в верном направлении, Торн. В Новиодуне рабов имеется в избытке, причем тут есть все, что только пожелаешь. Мужчины, женщины, евнухи, харизматики. Персы, хазары, мисийцы, черкесы — словом, все, о ком ты только слышал. А вдобавок тут попадаются даже такие, о ком ты и понятия не имеешь. Ты предпочитаешь какие-то племена? Черкесы, например, насколько я могу судить, самые красивые.

— Мне важно только, чтобы они были молодыми, еще не достигшими половой зрелости — бойкими, крепкими, необученными, а потому дешевыми. Меня совершенно не интересуют наложницы, женщины-игрушки или мальчики для утех. Я хочу получить сырой, но добротный материал, который смогу — ну, как бы это лучше выразиться: перемолоть, выковать, облагородить и отшлифовать.

— Понимаю. Ну что же, завтра мы прогуляемся по невольничьему рынку, и, я думаю, ты приобретешь столько подходящих рабов, что загрузишь их целую лодку, чтобы доставить в верховья Данувия. Позволь мне с этих пор быть твоим носом здесь, в Новиодуне, как Магхиб стал моим носом в Поморье. Я стану поставлять рабов в твою усадьбу, причем найду тебе только самый лучший товар. Кстати, если говорить о незнакомых племенах, недавно на рынок доставили двух или трех молоденьких женщин с далекого Востока. Этот удивительный народ называется seres [153] . Эти рабыни изящные, маленькие, тонкокостные и желтые — с ног до головы. Удивляюсь, как такие хрупкие красотки выдержали весь столь далекий путь. А уж цену за них запросили! Только одна осталась здесь. Ее купил Апостолид, leno [154] самого лучшего lupanar в Новиодуне. После nahtamats я отведу тебя туда. Ты должен попробовать эту юную экзотическую красавицу. Хотя она обойдется тебе недешево, уж будь уверен.

153

Китайцы (лат.).

154

Сводник, содержатель притона (лат.).

Пока мы обедали устрицами, аспарагусом и зайцем, тушенным с маринованными сливами, запивая все это кефалийским вином, я спросил Мейруса, как правление Теодориха, воцарившегося в бывшей Западной империи, воспринимают здесь, в Восточной.

— Vai, да точно так же, как и раньше, когда твой друг не был законным монархом. Полагаю, все правители, знать, равно как простые люди и рабы, отсюда и до самых Оловянных островов думают на этот счет одинаково. Везде говорят, что правление Теодориха, вероятно, самое лучшее для Рима, самое мирное и ведущее к процветанию со времен «пяти добрых императоров». Так сказать, периода от Нервы Доброго до Марка Аврелия, а это было четыре сотни лет тому назад.

Я сказал:

— Мне приятно слышать, что столь многие одобряют Теодориха.

— Ну, они скорее одобряют его умение править, а вовсе не обязательно его самого. Никто не забыл, как он коварно убил Одоакра. Общее мнение таково, что все ближайшие советники Теодориха, должно быть, ходят по струнке, выполняя все его приказы, опасаясь, как бы их тут же не зарубили на месте.

— Balgs-daddja, — проворчал я. — Я из числа ближайших его сподвижников. И вовсе даже не хожу по струнке.

— Но есть и такие, кто открыто завидует его умению править королевством. Наш император Анастасий, например, не любит Теодориха. Разумеется, несдержанный Анастасий сроду ни к кому особо не благоволил. И неудивительно, что он злится, когда видит, что правитель, у которого титул меньше, затмевает его в управлении государством.