Хижина дяди Тома (другой перевод)
Шрифт:
В качалке, тихо раскачиваясь и опустив глаза на свое шитье, сидит наша старая знакомая — Элиза. Да, это она, побледневшая и осунувшаяся по сравнению с тем, какой она была в доме Шельби. Сгустилась тень, отбрасываемая темными ресницами, а в линии губ легко угадать глубокую, но сдерживаемую боль. В этих слегка изменившихся чертах можно прочесть и то, что душа этой молодой женщины под жестоким натиском горя приобрела силу и стойкость. Иногда она отрывает взгляд от работы, наблюдая за веселой возней маленького Гарри, который носится по комнате, словно тропическая бабочка. Воля и непоколебимая решимость, так мало свойственные ей в прежние счастливые
Рядом с ней сидит другая женщина. На коленях у нее оловянное блюдо с сухими персиками. На вид ей лет пятьдесят пять — шестьдесят. Но она обладает лицом, которому годы, коснувшись его, придают лишь новую красоту. Ее белоснежный кисейный чепец и косынка из простенькой кисеи, скрещенная на груди, а также шаль и платье серого цвета сразу позволяют угадать в ней жену квакера [12] . Ее не потерявшее округлости лицо залито нежным румянцем и, словно зрелый персик, покрыто бархатистым пушком. Волосы, в которые годы вплели серебряные нити, зачесаны назад, оставляя открытым высокий, благородный лоб. Большие карие глаза светятся добротой и честностью. Стоит заглянуть в них, чтобы понять, какое прекрасное, доброе сердце бьется в груди этой женщины.
12
Квакеры — религиозная секта, стоявшая за освобождение рабов.
Столько раз прославлялась, столько раз воспевалась красота молодых девушек! Почему бы не воспеть красоту старых женщин? Если кто-нибудь нуждается во вдохновении для развития этой неожиданной темы, пусть взглянет на Рахиль Холлидей, сидящую в своей низенькой качалке.
Качалка немилосердно скрипела. Возможно, что в дни далекой своей юности она схватила простуду или в ней сказывалась наклонность к астме, но при каждом движении она издавала такие звуки, которые в другом кресле казались бы нестерпимыми. И все же старый Симеон Холлидей нередко говаривал, что эти звуки ему милей любой музыки, а дети уверяли, что они ни на какие блага в мире не променяли бы этот скрип материнского кресла. А почему? Вот уже свыше двадцати лет с высоты этого кресла раздавались наставления, полные материнской любви и заботы. Сколько затруднений они разрешили! И все это только несколькими словами, произнесенными нежной и любящей женщиной.
— Так как же, Элиза, ты окончательно решила пробираться в Канаду? — спросила Рахиль своим мягким голосом.
— Да, мэ-эм, — с твердостью ответила Элиза. — Я должна уйти. Я боюсь оставаться здесь.
— А что же ты будешь делать там? Об этом необходимо подумать, дочь моя.
Руки Элизы задрожали, и слезинки закапали на работу. Но ответила она все с той же твердостью:
— Я буду делать все, что придется. Надеюсь, что я найду работу.
— Но ты ведь знаешь, что здесь ты можешь оставаться так долго, как только пожелаешь!
— О, благодарю вас! — проговорила Элиза. — Но… — и она взглянула на Гарри, — я не сплю по ночам. Вчера еще мне приснилось, что на дворе вдруг появился тот человек… — Она задрожала.
— Бедная ты моя, — сказала с жалостью Рахиль. — Тебе незачем так беспокоиться. До сих пор не было еще такого случая, чтобы в нашем поселке
Дверь распахнулась, и на пороге появилась маленькая, кругленькая, пухлая женщина — настоящая подушка для булавок. Ничто не могло бы сравниться с ослепительными красками ее цветущего лица. Она походила на спелое яблоко. Одета она была точно так же, как и Рахиль: строгое серое платье, кисейная косынка, концы которой целомудренно скрещивались на ее пышной груди.
— Руфь Стедмен! — воскликнула Рахиль, поднявшись и радостно спеша ей навстречу. — Как поживаешь, Руфь? — И Рахиль с большой сердечностью сжала ее руки.
— Великолепно, — сказала Руфь, снимая маленькую шляпу и смахивая с нее носовым платком пыль.
Чепец, который она носила под шляпой, никак не мог усидеть на ее круглой голове. Он весьма легкомысленно съезжал то вправо, то влево, несмотря на усилия пухлых ручек, пытавшихся удержать его в подобающем равновесии. Вьющиеся прядки волос то и дело вылезали из-под чепца и требовали немедленного водворения на место.
Последний взгляд, брошенный ею в зеркало, очевидно, вполне удовлетворил ее. Да и всякий был бы удовлетворен: уж очень мила была эта маленькая двадцатипятилетняя женщина с открытым, излучающим радость лицом, способным покорить любое мужское сердце.
— Руфь, позволь представить тебе нашего друга, Элизу Гаррис. А вот и ее мальчик, о котором я тебе рассказывала.
— Я очень рада видеть тебя, Элиза, очень рада! — сказала маленькая женщина, пожимая руку Элизы, словно она была ее старой подругой. — А это твой милый мальчуган? Я принесла ему пирожное.
Она протянула Гарри бисквитное сердечко, которое тот робко принял из ее рук, поглядывая на Руфь сквозь свешивавшиеся на глаза темные кудряшки.
— А где твой крошка? — спросила Рахиль.
— О, он здесь. Но твоя Мэри завладела им и повела его на ферму, чтобы показать остальным ребятишкам.
В эту самую минуту отворилась дверь и вошла Мэри — живая копия матери, с таким же розовым лицом и огромными карими глазами, неся на руках ребенка Руфи.
— Ах! — воскликнула Рахиль, беря с рук девочки беленького пухленького крошку. — Какой он хорошенький и как вырос!
— Да, очень, — подтвердила Руфь.
И, в свою очередь, подхватив малыша на руки, она сняла с него голубой шелковый капор и целую кучу всяких платков и шалей, в которые он был укутан.
Щелкнув его по носу, пошлепав, потрепав, погладив и крепко поцеловав, она опустила его на пол, давая ему наконец возможность отдышаться.
Малыш, вероятно, привык к такому обращению; засунув в рот пальчик, он погрузился в собственные размышления, тогда как его мать, успокоившись, уселась и, достав длинный белый в голубую полоску чулок, с увлечением принялась за вязанье.
— Мэри, тебе следовало бы наполнить водой котелок, — мягко сказала мать.
Мэри поспешила к колодцу и, быстро вернувшись, поставила котелок на плиту. Те же руки, следуя совету матери, поставили на огонь оловянный таз с сухими персиками.
Тогда Рахиль, подвязав белоснежный передник, проворно принялась за изготовление пирожков.
— Как здоровье Абигайл Питерс? — спросила Рахиль, продолжая возиться с тестом.
— О, ей много лучше, — ответила Руфь. — Я заходила к ней сегодня утром. Постелила постель и прибрала в доме. После обеда к ней зайдет Лия Хиллс, испечет хлеб и лепешки на несколько дней, а я обещала заглянуть еще вечерком и посидеть с ней.