Хлеб Гиганта
Шрифт:
— А как насчет скульптуры? — внезапно спросила Джо. — Ею ты тоже интересуешься?
— Конечно. Ты все еще собираешься заняться ваянием?
— Естественно. Для меня сейчас нет ничего важнее.
Вернон издал ироничный смешок:
— Что нас ждет еще через год? Ты будешь неистовой поэтессой или что-то в этом роде?
— Нужно время, чтобы найти свое истинное призвание, — произнесла Джо с достоинством. — Но на этот раз я действительно настроена серьезно.
— Ты всегда настроена серьезно, — подтвердил Вернон. — Слава богу, что на этот раз ты хотя бы не увлеклась игрой на скрипке.
—
— Не знаю. Так было всегда
Джо снова обратилась к Себастиану. Ее голос невольно изменился. Теперь он звучал так, словно она говорила через силу:
— Что ты думаешь о работах Поля Ламарра? Мы с Верноном были в воскресенье у него в студии.
— Бессмысленно, — бросил Себастиан отрывисто.
Джо немного покраснела
— Это все потому, что ты не вник в суть его работ. Я считаю, что они восхитительны.
— Невыразительны, — Себастиан не был тронут словами Джо.
— Ты иногда совершенно несносен! Только потому, что Ламарр достаточно смел, чтобы уйти в сторону от стереотипов...
— Дело совсем не в этом, — сказал Себастиан. — Можно ломать стереотипы, даже высекая купающуюся нимфу из стилтонского сыра, но если это не убеждает зрителя, если это не производит на него неизгладимого впечатления, то оно и гроша ломаного не стоит. Быть гением не значит делать что-то не так, как другие. В девяти из десяти случаев ломка стереотипов — не что иное, как дешевый способ заставить о себе заговорить.
Открылась дверь, и в комнату заглянула миссис Левины. С широкой улыбкой, немного шепелявя, она позвала:
— Чай ждет вас, мои хорошие!
Черный янтарь блестел и переливался на ее роскошной груди. Огромная черная шляпа с перьями венчала изысканную прическу. Вся она словно казалась символом материального благополучия. Ее взгляд с обожанием остановился на Себастиане.
Молодые люди встали и последовали за миссис Левины.
— Послушай, ты ведь не сердишься на меня? — спросил Себастиан Джо.
Его голос зазвучал юно и проникновенно, умоляющие нотки выдавали неопытность и ранимость. Еще минуту назад он говорил уверенным тоном, не допускающим возражений.
— Почему я должна сердиться? — холодно осведомилась Джо и прошла в дверь, даже не взглянув на него.
Себастиан с тоской проводил ее взглядом.
Джо была красива той темной, завораживающей красотой, которая рано проявляется. Ее кожа казалась матово-белой, а ресницы такими густыми и черными, что отбрасывали тени на гладком лице. В ее движениях таилось что-то чарующее,томное и страстное, но все это проявлялось невольно, без ее ведома. Хотя она и была самой младшей из троих — ей только что исполнилось двадцать лет — казалось, что она, наоборот, старше. Для нее Вернон и Себастиан были мальчишками, а Джо презирала мальчишек. Странная собачья преданность Себастиана раздражала ее. Ей нравились опытные мужчины, которые умели говорить об интересных, непонятных вещах, и при воспоминании о Поле Ламарре она на секунду опустила глаза.
Гостиная миссис Левинн представляла собой любопытную смесь крикливой роскоши и строгой утонченности.
Сев рядом с массивным серебряным подносом, миссис Левинн завела разговор, одновременно разливая чай по чашкам:
— Как поживает ваша мамочка? Что-то она давно не бывала в городе. Передайте ей от меня, что так и состариться недолго, — миссис Левинн засмеялась хорошим грудным смехом. — Я никогда не жалею, что купила городской особняк, равно как и загородный дом. «Оленьи Луга» — это, конечно, прекрасно, но нельзя ведь и от жизни отставать. Да и Себастиан скоро будет жить дома — а у него столько разных идей! Он во многом похож на отца Тот тоже заключал сделки вопреки советам и удваивал капитал там, где другие прогорали. Умный был человек мой бедный Якоб.
Себастиан подумал:
«Лучше бы она этого не говорила. Джо ненавидит подобные комментарии. Она вообще в последнее время сама не своя».
Миссис Левинн продолжала:
— Я взяла билеты в ложу на «Королей в Аркадии» в среду вечером. Как вы смотрите на это, мои хорошие? Не пойти ли нам?
— Я прошу прощения, миссис Левинн, — ответил Вернон, — мы бы с удовольствием пошли, но мы уезжаем в Бирмингем.
— Что ты говоришь, так вы едете домой?!
— Да.
Почему он сам не сказал «едем домой»? Почему для него это звучало так неестественно? Потому что у него, конечно, был только один дом — «Могучие Братья». Дом! Интересное слово, ведь у него столько значений! Оно напомнило ему о смешной песенке, которую истошно пел один из молодых людей Джо (какая же это несносная вещь — музыка!), теребя воротничок и заглядывая ей в глаза: «Дом, любовь — вот где мое сердце... вот где оно может быть...»
Но тогда он должен был бы называть домом Бирмингем — то место, где жила мама. Он почувствовал легкое беспокойство — он всегда чувствовал его, думая о матери. Естественно, он очень любил ее. Конечно, матерям бесполезно объяснять что-то важное, они в этом смысле безнадежны и ничего не понимают, но тем не менее он любил ее. Было бы противоестественно, если бы это было не так. Ведь он — единственное, что у нее есть, она всегда это повторяет.
Внезапно словно чертенок запрыгнул к нему в голову и неожиданно произнес:
«Что за чушь ты несешь! У нее есть дом, есть слуги, с которыми можно поговорить и поругаться, есть друзья, с которыми можно посплетничать, рядом с ней живут люди ее круга По всему этому она скучала бы гораздо больше, чем по тебе. Она любит тебя, но радуется, когда ты снова уезжаешь в Кембридж — правда, радуется этому меньше, чем ты сам».
— Вернон! — это уже был голос Джо, громкий и раздраженный. — О чем ты там думаешь? Миссис Левинн спросила тебя про «Могучие Братья», все ли еще они сдаются внаем.