Хлеб великанов
Шрифт:
Не этим ли объясняется то, что мы избегаем некоторых вещей? Зная, как тяжела ноша судьбы, мы шарахаемся от ее тени. Я пытался убежать от музыки — но она меня настигла, как настигает религия членов Армии спасения.
Дьявольская вещь — или божественная? Если так, то это ревнивый Бог Ветхого Завета — я потерял все, что старался удержать: Эбботс-Пьюисентс, Нелл…
А что осталось, черт возьми? Ничего. Даже самого проклятия: я не желаю писать музыку. Я ничего не слышу, ничего не чувствую. Джейн говорит, все вернется.
Твой Вернон».
«Москва.
Себастьян, чертушка, все-то ты понимаешь. Не жалуешься, что я не описываю самовары, политическую ситуацию и вообще Россию. В стране, конечно, страшная неразбериха, а чего еще было ждать? Но ужасно интересно. Привет от Джейн.
Вернон».
«Москва.
Дорогой Себастьян,
Джейн была права, что привезла меня сюда. Во-первых, здесь не встретишь никого, кто бы радостно объявил о моем воскрешении из мертвых. Во-вторых, по-моему, скоро здесь будет самое интересное место в мире. Какая-то вольная лаборатория, где все и каждый ставят опаснейшие эксперименты.
Весь мир интересуется Россией с точки зрения политики — экономика, голод, вопросы морали, отсутствие свободы, больные беспризорные дети и так далее. Но чудесным образом из грязи, порока и анархии порой рождаются поразительные вещи. Направление русской мысли в искусстве экстраординарно: частично это самые жалкие ребяческие поделки, но иногда среди них заметны великолепные проблески — так прекрасное тело порой сверкнет сквозь рубище бродяги.
Неведомое Чудовище — это Коллективный Человек. Ты видел их проект памятника Коммунистической революции? Колосс из железа и стали? Скажу тебе, зрелище впечатляющее.
Машины, век машин! Как большевики уповают на машины — и как же мало знают о них! Потому и восхищаются. Вообрази реального механика из Чикаго, сочиняющего стихи о своем городе: «…он построен на винте! Электромеханический город! В форме спирали, установленной на стальном диске! С каждым ударом часов он поворачивается вокруг своей оси. Пять тысяч небоскребов». Что может быть более чуждо американскому духу?
И все же — разве разглядишь то, к чему стоишь вплотную? Именно люди, незнающие техники, видят ее душу и смысл. Неведомое Чудовище… Мое Чудовище?.. Не знаю.
Коллективный Человек — он в свою очередь становится необъятной машиной. Стадный инстинкт, который когда-то спас человечество, приходит в новой форме.
Жизнь становится слишком трудной и опасной для личности. Что писал Достоевский? «Снова соберется толпа и снова подчинит всех себе, и так пребудет вечно. Мы отдадим им наше спокойное, скромное счастье».
Стадный инстинкт… Не знаю.
Твой Вернон».
«Москва.
Я
«И только мы — мы, хранители таинства, будем несчастны. Будут тысячи миллионов счастливых детей и только сто тысяч мучеников, которые примут на себя проклятие добра и зла».
Ты, как и Достоевский, имел в виду, что всегда остаются личности, которые несут факел. Люди, сплотившиеся в гигантскую машину, неизбежно погибают. Потому что машина бездушна. В конце концов она превращается в груду железа.
Люди обтесали камень и построили Стоунхендж; сегодня те, кто строил, умерли безымянные, а Стоунхендж стоит. И вот парадокс: эти люди живут в своих потомках, в тебе и во мне, а каменная громада и то, ради чего она воздвигнута, мертвы. Мертвое сохранилось, а живое погибло.
Вечно продолжается только Человек. (Ой ли? Может, наша самонадеянность не имеет оснований? Однако мы верим!) Итак, за машиной стоит личность? Так говоришь ты — и Достоевский. Но вы оба русские. Как англичанин я более пессимистичен.
Знаешь, что мне напомнила эта цитата из Достоевского? Детство. Сотня детей мистера Грина — и Пудель, Белка и Кустик. Представители тех ста тысяч.
Твой Вернон».
«Москва.
Дорогой Себастьян!
Думаю, ты прав. Раньше я никогда не предавался размышлениям, считал это бесполезным занятием. Пожалуй, я и сейчас такого мнения.
Видишь ли, беда в том, что я не могу «сказать это в музыке». Черт возьми, почему же я не могу «сказать это в музыке»? Музыка — это мое, я уверен в этом как никогда. И — ничего не делаю.
Это кошмар.
Вернон».
«Дорогой Себастьян, разве я ничего не говорил про Джейн? Что о ней сказать? Она великолепна. Мы с тобой это знаем. Почему ты сам ей не напишешь?
Вечно твой Вернон».
«Дорогой дружище Себастьян!
Джейн говорит, ты, возможно, сюда вырвешься. Молю об этом Бога. Извини, что полгода не писал — я не большой охотник до писем.
Видишь ли ты Джо? Мы были рады проездом через Париж повстречаться с ней. Джо — верный друг, она нас не выдаст, и я рад, что она знает. Мы с ней не переписываемся, как обычно. Но, может быть, ты знаешь о ней. Вряд ли ей хорошо живется. Бедняжка Джо! Она совсем запуталась.
Ты слышал о проекте памятника Третьему Интернационалу Татлина? Три огромные стеклянные камеры соединены вертикальными осями и спиралями, особые машины будут постоянно вращать их с разными скоростями.