Хлеб
Шрифт:
— Ты куда гнешь? — замечает Смирнов, — Вот же рисунок.
— Не, так хорошо. Не глянется.
— Делай, как нарисовано, Кирилл!
— Не, не ладно. Туда надо развернуть и сюда тоже.
— Больно грамотный. Вещь должна восприниматься целиком.
— Приварим покрепче, будет целиком, — острит «Сократ».
— Яйца курицу не учат, — гнет свое Кирилл.
Смирнов отнимает у него молоток. Пока брус снова греется, они спорят, точней, вздорят, бранятся. Деды упрямы, а художник, кажется, просто проверяет, насколько они правы. Выходит по-ихнему. Флюгер-стяг — с такими «языками», какие и ладны и глядятся.
Десять лет во Пскове Всеволод Смирнов
— Боюсь, — одряхлеют мои апостолы, а то и помрут, — просто говорит он, — А красоту железа понимают, металл у них из-под молотка выходит живой, теплый. Столбовые скобари. Приятели-художники заказывают им подсвечники — модно. А я хочу сделать с ними образцов двадцать памятных поделок — светильник, скажем, вешалку, ключ, штопор, щипцы печные, дверную ручку, кольцо на ворота, все по-псковски, с клеймом нашим. Не для кого, но — делаем.
Реставрируют у нас серьезно, это известно. И что ни реставрационная мастерская, то целое старинное производство, потенциальная мастерская сувениров. Те образцы, что создает умелец в споре с уважающим его знатоком искусства и истории, размножать не грешно.
Но это все речь о профессиональном, так сказать, кустаре. А ведь художественный промысел от века был подсобным занятием крестьянина, помощником ему, «второй тягой» русской деревни.
II
Плетея брякат между порам.
Минувшей зимою я жил в Вологде — читал в областном архиве материалы о кружевном промысле. Вечерами выходил прогуляться на берег реки.
Запомнился один вечер. Густые сумерки, на кирпичных стенах кремля, на штабелях дров и сарайчиков — шапки чистейшего снега. Темнеет громада собора, строенного Грозным в опричном своем городе, на ремонтных лесах у куполов гомонят зябнущие галки. Небо низко, и от этого чутко и будто тепло. Пахнет березовым дымом. За льдом реки Вологды — желтые огни. Мальчишки съезжают на лыжах с крутого берега и бесконечно катятся по заснеженной глади.
На середине реки — проруби, как громадные окна с дощатыми рамами. Ограждены щитами, над каждой — лампочка, темная вода в отблесках. Это коммунальное удобство, давнее, еще управой заведенное — белье полоскать. Женщины после работы везут сюда на саночках влажные копешки рубах, наволочек, детских штанишек, становятся на колени у кромки и, переговариваясь, споро полощут.
В сумерках я не сразу понял, отчего руки у женщин так странно блестят. Резиновые перчатки! Нововведение, знак времени.
— В резине руки не зябнут, — весело объяснила одна. — А то лед намерзал на запястье.
А потом лихо подкатила саночки бойкая бабка. Разобрала свою копешку — и давай полоскать
— Есть перчатки, да так привычней. Всегда бабы так полоскали — и ничего, здоровы были.
И справилась быстрей других.
Старуха, что в силу нужды хранит старинную привычку, — это и есть сегодняшний день кружевного промысла деревенской Вологды.
Выцветшие «дела» архива, исследования, отчеты, забытые брошюры, словом и цифрой сохраняя дух своего времени, интересно повествовали об истории кружевоплетения. Возникло оно под Вологдой около 1820 года как помещичья мануфактура. Барыня Засецкая открыла «фабрику», где работали семь крепостных девушек. Все вологодские кружевницы-плетеи ведут свой род от легендарной Анны Михайловны, что одиннадцатилетней девочкой была послана барыней учиться в Пошехонье, на кружевную «фабрику» Окулова. Для глубокого освоения кружевного дела достаточно двух-трех лет. Анна же Михайловна училась будто бы целых пять и постигла все тонкости. Мануфактура Засецкой передала умение множеству женщин в окрестных деревнях.
Расцветает женский промысел с отменой крепостного права, с развитием товарно-денежных отношений. Экономическая основа у него та же, что и у всех промыслов русского Севера: долгая зима, когда в поле делать нечего, невозможность прокормиться одним земледелием, тощие почвы, требующие интенсивной обработки, то есть вложений, денег. К. Маркс пишет, что в России «…в некоторых северных областях полевые работы возможны только в течение 130–150 дней в году. Понятно, какой потерей было бы для России, если бы 50 из 65 миллионов населения ее европейской части оставались без занятия в течение шести или восьми зимних месяцев, когда необходимо прекращаются всякие полевые работы.
…в деревнях повсюду развилась своя домашняя промышленность. Так, существуют деревни, в которых все крестьяне из поколения в поколение являются ткачами, кожевниками, сапожниками, слесарями, ножевщиками и т. д.»
Вологодское кружево поглощало в основном женский труд.
Наука далекого Брабанта, иных заграниц упала на благодатную художественную почву: северный край даровит, самобытен и потому — переимчив. Кружево — это непременно песня, это вечерняя сказка, это при всей своей традиционности фольклор живой, творимый. Луначарский особо отметит, что «русские кружевницы пронесли свою виртуозность через самые тяжелые времена художественного равнодушия…».
Скрупулезные земские статистики свидетельствуют, что в конце века доход от кружев в крестьянском бюджете «плетущих» уездов составлял 8,04 процента. Не так уж и весомо, но те деньги давали крестьянке известную самостоятельность (до сих пор школьница сама себе на туфли заработает, а на кино и подавно), хотя достались отнюдь не легко. Труд этот, по выражению одного автора, требует «фантастической усидчивости, героического прилежания, сказочного старания». Девочку пяти лет уже засаживали учиться. Зимою кружевницы работали с восьми утра до двенадцати ночи, часов по шестнадцать в день, плетея средней руки зарабатывала в день двадцать копеек. Тридцать копеек считалось большим заработком, сорок — редкой удачей. Потомственная кружевница Зинаида Васильевна Сняткова, сейчас она руководит кружевным объединением, говорит, что и на ее памяти в деревенской семье кружев не оставляли — все делалось исключительно для сбыта. Миловидная тропининская «Кружевница» (репродукции увидишь на всех стенгазетах «Снежинки») грешит лакировкой: каторжное сидение убивало красоту, сокращало век пуще ковроткачества.