Хочу быть бедным (сборник)
Шрифт:
Но конечно, не только раздолий этих, но и обязательно СОЛЯНКИ СБОРНОЙ МЯСНОЙ порцию заказав, есть которую вас научил Басинский, когда ехали в Ленинград и спасались там от голода, в Ленинграде. Горячей, как кипяток, и совершенно не воняющей половой тряпкой, как это нередко бывает в столичных заведениях общепита, на которые вам хватает заработанных упорным трудом денег. А, наоборот, слезой утопленного в нежнейшем томатном соусе огурчика, и терпкой надсадой лимона, и томным сладострастием ближневосточной оливки, и жилистой правдой усталого коровьего мяса, и кокетливой упругостью легкомысленной профурсетки-сосиски (а много лучше – охотничьей колбаски рябой) благоухает она!
А там ведь уже скоро…
Thursday, 31st
Вот для чего нужен дом, сейчас расскажу. Сейчас, только на балкон покурить.
Дом нужен человеку затем, чтобы чувствовать силу дома.
Не «силу дома», а дома чувствовать силу.
Потому что в Москве человек этой силы не чувствует, в Москве человек чувствует больше то, что чувствовал мой друг Андрей Колотилин, когда шёл по улице с рулоном туалетной бумаги. Он человек деликатный, ему было неудобно с этим рулоном идти, а в карман рулон проклятый не лез, а сумки не было, а мужчине стыдно стыдиться, и если нельзя замаскировать причину стыда, то надо замаскировать стыд. Андрюша не просто шёл, Андрюша, как установка залпового огня, как вакуумная бомба пожирал пространство с этим рулоном! Подбрасывал его метров на десять в воздух, ловил, ронял, снова подбрасывал, снова ронял, и рулон катился, и Андрюша бежал за ним, расталкивая дома, деревья, прохожих… Это была Девятая симфония Людвига ван Бетховена, это была увертюра к «Эгмонту»! Он, как гусь на Паниковского, шёл на этот рулон! И снова ловил. И снова подбрасывал.
Но это не то, что чувствует человек дома.
Дома человек чувствует больше то, что чувствовал я, нерадивый школьник, когда пытка электротоком заканчивалась и наступали летние, самые надёжные, окончательные, бетон, каникулы, и я приезжал к дедушке и бабушке в деревню, и шёл сразу (ну, вообще-то, сначала много куда шёл), и сразу затем шёл в туалет типа «сортир», за крепостною стеной которого физически ощущал, как дрожью, судорогой исходит из меня (нет, я не для этого туда шёл, не подумайте, просто у меня там нацарапан был гвоздём на стене портрет Джона Леннона с фотографии в журнале «Ровесник», и я шёл смотреть, не забелили ли), исторгается весь пережитый ужас, превращаясь в крошечную и неизмеримо далёкую от меня шелуху – но нет, не это хотел сказать.
Хотел сказать лишь, что дома нет таких крепостей, которых бы не взяли большевики. Сразу такой умный, такой вперёдсмотрящий становишься, сразу столько замыслов в голове, один другого смелее, и главное, всё так легко кажется. Горы переверну. И просто, и спокойно, как за стенами святого сортира. Прямо Гамлетом каким-то становишься, который говорил «поместите меня в скорлупу греческого ореха – я и оттуда буду править миром».
Так ведь только оттуда – и буду…
Saturday, 3rd
Вернулся домой поздно, уже под звёздами, то есть довольно рано, по городским меркам. И осенило. Уж не то ли это самое небо над головой, о котором твердил Басинский? А как юркнул в квартирку, лампочку зажёг, телевизор включил – и попустило. Над головой потолок – нравственный закон внутри не работает.
Очень вдруг сегодня эту «границу перехода» почувствовал.
То ли она проходит по электричеству?
Недаром люди старые говорили: «утро вечера мудренее» –
То ли дело с утреца встал, помылся, почистил зубы…
Но и опять же – электрический компьютер включаешь.
И наваливается на тебя тоска безудержного веселья… Так что даже бок от смеха болит.
Уже ни коньяк, ни но-шпа его не берут, только ванна горячая, но не будешь же в ней, как Архимед, всю жизнь сидеть. Надо обращаться в больницу.
В больнице, пока приёма у главного специалиста по бокам ждал, разговорился с человеком, вернее, он со мною разговорился.
У меня, говорит, правой почки нет, Сам Фрол Никитич (главный специалист) удалял. Руки золотые! Так ему благодарен… А сейчас вот что-то левая барахлит. Ну я, понятно, сразу же к Фрол-Никитичу. Такой доктор, такой доктор!.. У него у самого одной почки нет. А вас что беспокоит, вы говорите?
Ботинок жмёт, говорю.
Записался, в общем, к этому Фрол-Никитичу.
И пошёл в лесок прогуляться, раз уж на больничном уже. Бок, конечно, болит, полгода уже. В голове сплошные мысли про Мишу Вербицкого, как его получше прищучить. И как сделать так, чтобы все мною от этого восхитились. Болит. Ну и хрен с ним.
А тут набрёл на хуторок в лесу, не знаю, зачем он там, но, в общем, набрёл. На заимку. Дымком печным потянуло. Навозцем. Собаки лают. Стал разглядывать верёвочку, которой закрывалась калитка, знаете? Думаю, вот странно: ну понятно – засов. Понятно – навесной замок от воров. А зачем верёвочка? От кого? От добрых людей? То есть это я сейчас подумал. А тогда просто рассматривал. Какая она.
И то ли от верёвочки этой, то ли от дымка этого забытого с этим навозцем – но не заметил, как мысли про Мишу оказались вдруг совсем далеко от места, где им только что положено было быть. Вообще никаких мыслей в голове не осталось вдруг. Или, может, такие, для которых у меня нет слов, а потому и мыслями их назвать нельзя. (Или не в голове.)
Так и шёл дальше, как тибетский монах пустой. Трогал деревья, смотрел, как снег синеет от сумерек. И вдруг почувствовал, что ничего не болит. Выплеснул боль вместе с мыслями. Которые и мыслями-то назвать нельзя, хотя можно. Так, дребезжание. Взял и выключил.
Наверное, неправильно напрягаться, чтобы рассказать, что я там дальше делал, – ходил себе и ходил. Дышал, жил. Долго.
Наступила ночь, звёзды было видно сквозь ветки, знаете, такие колючки. Ночь глухая-глухая. Было чувство – очень поздно иду. И ещё – будто пережил много всего, если не жизнь прошла, то существенный кусок жизни.
А как добрёл до города – удивился: тут, оказывается, за это время ничего не изменилось. Машины туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… Ну, типа, как летал отрок во Вселенной на колючку-звезду, вернулся согбенный, с бородой весь, а у них тут секунда прошла, у этих. И как-то жалко их за это становится.
Хорошо, по крайней мере, что не себя.
Sundsay, 4th
Электрон так же исчерпаем, как и атом. Это было большой глупостью – пытаться черпать энергию из расщепления человечьей души. Ненавижу всё «интеллектуальное», человека пластающее – весь этот самодовольный модернизм. Никакого «надлома» и «внутреннего трагизма» для того, чтобы так писать, не нужно, как не нужно их, чтобы давить прыщи.
Исчерпываемость души. У тех, кто её не чувствует, обычно хватает храбрости (неосведомлённости), чтобы становиться революционерами, гениями, дарить себя человечеству и затевать войны. Кто чувствует – у тех хватает сил молиться за первых.