Хочу тебя, девочка
Шрифт:
Злоба во мне в этот момент играла, неконтролируемая и черная. Потому и говорил то, что в любой другой момент сто раз бы обдумал. Но не сейчас…
— Камиль Назарович…
— И так звать меня запрещаю. Для тебя я Камиль. И завтра я тебя забираю, ясно?
Мы смотрели друг на друга бесконечные минуты, после чего Марина опустила голову и прошептала:
— Ясно.
И я, отпустив тонкую руку, сел за руль, сорвал машину с места и оставил эту невозможную девчонку там, где она и стояла.
Завтра я ее заберу. Остальное — неважно.
Часть 3.
Я поняла, что на глазах кипят слезы, только когда вбежала обратно в больницу. У палаты матери остановилась, переводя дыхание, сглатывая тяжелый ком и противные слезы.
Я почти не позволяла себе такой слабости, как поплакать. Казалось, если только начну — вся эта соленая влага разъест меня изнутри, и я рухну, как подкошенный Колосс. А там, в палате, мама… Мама, которой больше некому помочь, кроме меня.
Я сказала ему правду. Ужасающую, но все же правду — если будет нужно, я все продам. Себя продам. Но, как оказалось, я уже это сделала. Продалась в тот самый момент, когда позволила незнакомому человеку оплатить лечение мамы. И ведь могла же догадаться, что он делает это не просто так! Могла… но что бы это изменило?
Наверно, это было бы просто честнее с его стороны — сразу назвать цену своей «помощи». Такие люди, как Камиль Исаев, не занимаются бездумной благотворительностью. И мне уже не пять лет, чтобы не понимать, что конфетку взрослый дядя дает не просто так.
А он ведь действительно уже очень взрослый. Он даже мог бы быть моим отцом…
Вспомнилось, как Исаев заботливо кормил меня картошкой и гамбургером. С губ сорвался нервный смешок. Что это было с его стороны? Игра в папочку? Или откармливание овцы перед закланием? Я не понимала его поведения. И не понимала, почему меня это злит.
Смахнув с лица все же прорвавшиеся наружу слезы, я распахнула дверь палаты и шагнула внутрь.
Наверно, меня до конца жизни будет преследовать этот запах лекарств, как самый страшный кошмар. Мне даже стало казаться — я узнаю каждое из них по единственному вдоху. И ненавижу. Ненавижу также, как нуждаюсь в том, чтобы маме их давали.
— Марина? — раздался ее тихий, усталый голос.
На глаза снова набежали слезы. Вот черт! Я ведь уже привыкла слышать ее такой. Уже привыкла радоваться тому, что вообще ее слышу. Так с чего вдруг эта проклятая слабость?
— Да, мамочка, я тут, — ответила, подходя ближе.
Я нащупала ее исхудавшую руку и сжала. Мне порой казалось, что я цепляюсь за маму отчаяннее, чем она сама — за свою жизнь.
— Марина… — повторила мама. — Ты была дома? Ты сегодня кушала?
Я невольно смеюсь — но болезненно, невесело. И все же в этом вся мама — она волнуется обо мне так, словно я все еще маленький ребенок.
И в каком-то смысле так оно и есть.
— Не волнуйся, я обедала. Как ты себя чувствуешь?
Я отвела с ее лба прилипшую к нему прядь волос, нетронутых до сих пор сединой. Маме ведь всего лишь сорок лет! Совсем как Камилю Назаровичу…
Ей
— Я-то… нормально, — ответила мама. Ее руки, словно не находя себе места, комкали одеяло. Верный признак того, что она хочет что-то сказать.
Я терпеливо ждала. Наконец мама произнесла:
— Дочь, я тут слышала разговор медсестер…
Внутри меня все похолодело. Неужели они сплетничали о том, что я разговаривала с Камилем Назаровичем?
— И что же? — произнесла как можно спокойнее.
— Они говорили, какое дорогое здесь лечение… но ведь у нас нет таких денег, Марина…
Я задохнулась. Конечно, рано или поздно у мамы должен был возникнуть этот вопрос и все же… я надеялась, что отвечать на него не придется.
— Я продала папину квартиру, — ответила совершенно беззаботным тоном, словно говорила о чем-то незначительном. Впрочем, так оно и было. Зачем мне эта квартира, зачем вообще все, если я могу потерять единственного родного человека?
— Да зачем же! — слабо всплеснула руками мама. — Марина, у тебя же вся жизнь впереди, а я…
— И у тебя еще впереди! — перебила я ее горячо. — Тебе всего сорок, прекрати себя хоронить! А я еще заработаю на квартиру, пойми! Но ты должна поправиться!
Она лишь вздохнула в ответ и сердце у меня упало. И как можно было оставить ее здесь одну? Один бог знал, как я боялась отойти хоть на минуту, а вернувшись, обнаружить, что…
Я мотнула головой. Не хотелось даже думать ни о чем подобном. Переведя взгляд на лицо мамы, обнаружила, что она спит. И тогда позволила себе без сил опуститься рядом в кресло.
И не заметила, как тоже задремала.
Он пришел следующим вечером, как и обещал.
Уже привычно, но на этот раз без лишних слов, распахнул дверцу машины и молча ждал, когда я сяду внутрь. Как хозяин жизни, привыкший, что все его указания исполняются быстро и покорно.
Но я стояла, не в состоянии сдвинуться с места. И, наверно, впервые за все время, позволила себе прямо взглянуть на того, кому себя продала.
Жесткий, волевой подбородок. Острый взгляд, который пугает до чертиков. Виски уже тронуты сединой, но пряди все еще темных волос, зачесанных назад, создают с ними упрямый контраст. На изящном, красивом носу — неожиданная горбинка. Вероятно, последствия перелома. Губы тонкие, властные… Я вздрогнула, представив, как они меня касаются.
Весь он, Камиль Исаев, был словно сталь. Холодный и несгибаемый.
— Налюбовалась? — поинтересовался он прохладным тоном.
— Я не… — пробормотала, пойманная с поличным, но ему, похоже, были неинтересны мои оправдания, потому что он перебил:
— Может, сядешь наконец в машину или все-таки предпочитаешь, когда тебя силой запихивают?
Представив это, я быстро юркнула на переднее сиденье, куда он указал. Хотя хотелось забраться назад и, потерявшись в объемном пространстве джипа, сделать вид, что меня здесь вообще нет.