Хочу женщину в Ницце
Шрифт:
– Все, даже варвары, довольны его правлением, – сказала Тициана, то ли с насмешкой, то ли желая выразить уважение к мужу.
– Одна только преторианская гвардия недовольна всем! – вновь засмеялся Валериан.
– Ну почему только преторианцы? – спокойно отреагировал Пертинакс на усмешку друга, – мои земляки приезжают ко мне в гости толпами. Только получается, ничего хорошего добиться от меня они не могут, и похоже, таят обиду. Мой префект претория постоянно дает мне глупые советы и обращается с корыстными просьбами. Я ему отказываю и хочу, чтобы все поняли, что казна пуста! Нужно время, хотя бы год, но никто не хочет ждать. Наверное,
– Хорошо, пусть это будет на его совести. Я хочу прочесть тебе, мой друг Пертинакс, мои новые стихи, – сказал Валериан.
– Стихи – это хорошо, поэзию я люблю. Только давай не сегодня, поскольку сегодня Паренталии, и я хочу поделиться с тобой своими мыслями.
– Ну, слушаю тебя.
– Наш мир аристократичен по своему духу, поэтому римский поэт с презрением отворачивается от повседневной прозы жизни. Наша литература равнодушна к простому человеку и совсем не делает попыток заглянуть в его душу. Разве справедливо, что простой люд наши поэты и писатели называют чернью? Ленивой и праздной чернью, которая всю свою жизнь проводит за вином, игрой в кости, да в вертепах. А кто тогда сидит в библиотеках и ходит в театры – только ли патриции и всадники? Кто в конце концов всё это построил? – император развел руками.
– С чего это ты, Пертинакс, заговорил на эту тему?
А с того, Валериан, что сегодня я бродил по Аврелиевой дороге – там похоронены мои боевые товарищи, простые люди. Я читал их эпитафии и так увлекся, что не заметил, как стало темнеть. Особенно тронули мою душу могилы государственных рабов. Я читал надписи на них, как страницы некой фабулы. Например, одна рабыня пишет о своем муже: «..имуществом беден, душой – богат в высшей степени» Или: «Пока жил, жил честно». Или, вот, сейчас вспомню: «Добрый исход. Да будет злой умысел далек от этого памятника». Выходит дело, и у раба есть душа, и им присуща вся гамма человеческих чувств.
– А ты что хотел бы видеть на своей могиле? – внезапно спросила Пертинакса его жена.
Вопрос, по сути своей уместный для их разговора, заставил сердце Пертинакса болезненно сжаться. Старик призадумался.
– Наверное, что-то вроде – «Раб отечества, хотел быть добрым».
– А я сегодня был на Аппиевой дороге и видел такую эпитафию на раба: «Был мил своим товарищам по рабству», – заметил Валериан.
– Тогда давай выпьем за них, хоть они и не граждане Рима. – Друзья выпили и помолчали. – Ну, что же, наша беседа затянулась. Пора нам на покой, – сказал Пертинакс, сдерживая зевоту, и сладко потянулся.
Император не допускал, чтобы сенаторы сами являлись к нему в дни своих пленарных заседаний, и взял за правило лично посещать сенат. Даже по прошествии трех месяцев Пертинакс продолжал себя чувствовать в Курии по-прежнему больше префектом города, старался не отказывать никому в общении и держался почтительно не только с малознакомыми сенаторами, но даже с Фальконом и Летом, которые, как ему стало известно, плели против него интриги, стараясь очернить заметные успехи императора на государственном поприще. Пертинаксу по душевной доброте и в голову не приходило воспользоваться своим законным правом и обвинить их в оскорблении величия. Он на всё смотрел снисходительно, хотя недовольство преторианцев, вызванное утерей прав на грабежи и насилие в городе, стало приобретать угрожающий характер.
За четыре дня до апрельских календ наконец установилась прекрасная весенняя
– Послушай, Гельвий! Что ищешь ты, делая добро людям?
– Не знаю.
– И всё же?
– Марк, я воин, а не философ!
– И всё-таки скажи!
– Я преклоняюсь перед стоиками, но, как и все, предпочитаю быть эпикурейцем.
– Почему?
– Я ищу человеческое счастье, пытаюсь освободиться от страха смерти и суеверий. Для меня не безразлична внешняя женская красота. Женщина – это великое удовольствие. А еще я хочу быть богатым. Творя добро людям, я делаю это ради тебя, Марк. Я хочу, чтобы ты это знал, и, если тебя не станет, я вряд ли буду бескорыстен.
– Благодарю тебя, что сказал правду, – после паузы произнес Марк Аврелий и обнял его….
Пертинакс не присел ни на минуту, он долгое время ходил вокруг фонтана и слушал пение птиц. Его разум тревожило необъяснимое чувство беспокойства. «Ну как такое может быть, – удивлялся встревоженный император, – в жертвенном животном не нашли сердца! Какую я мог совершить ошибку? Разве своими поступками я не попытался искупить это неблагоприятное знамение? Но и в следующем животном не обнаружили главной части внутренностей! Что бы всё это значило?» Пертинакс пребывал в растерянности. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, он принялся заниматься распределением обязанностей между дворцовой челядью. Пройдя с толпой беззаботных, разомлевших от яркого солнца слуг, по портику дворца, он дошел до места, которое называлось Сицилией. Возмущенный всеобщей бездеятельностью, император остановился у входа в столовую Юпитера и, сверкнув глазами, велел всем наконец заниматься делами. Обычная ненависть всех придворных слуг к Пертинаксу, этому старику, вечно недовольному их разгильдяйством и ленью, в тот прекрасный солнечный день была особо велика.
Стоя на ступенях перистиля, император напряг старческие глаза и приставил ладонь ко лбу, чтобы лучше разглядеть, кто поднимался по дороге по дворец: ведь он наказал его не беспокоить. «А, – он раздраженно махнул рукой, когда узнал в торопливо приближавшейся фигуре собственную жену, – опять начнется суета!». Подбежав к нему, Тициана, бледнея на глазах, сообщила, что неуправляемая толпа разъяренных преторианцев, вооруженных мечами и копьями, подходит к дворцу со стороны портика главного входа.
– Лет! – кликнул Пертинакс префекта преторианцев и, стараясь не терять самообладания, спокойно обратился к жене:
– Кто тебе это сказал?
– Я сама видела, и твои кабикулярии тоже. Они, между прочим, разбежались!
– Лет, пойди разберись! Что-то у твоих людей дисциплина совсем расшаталась!
– Пытаясь скрыть тревогу, Лет поспешил к ларарию и, увидев отряд вооруженных преторианцев, приближающихся к Дворцу, прикинул: «Пожалуй, их порядка трехсот наберется. Поздно разбираться, надо уходить!».