Ходоки во времени. Суета во времени. Книга 2
Шрифт:
В воздухе висел смрадный запах.
Тишина и яркое солнце властвовали здесь безраздельно. Лишь приглушённо стрекотали кузнечики, да откуда-то доносилось унылое пение.
Если бы Симон даже не предупредил, то Иван и сам догадался бы, как пройти к обиталищу Перкуна: здесь тропинка превращалась в утоптанную дорогу и сразу после ворот сворачивала вправо и вела мимо крытого сверху шатром из лемеха длинного строения, разделённого внутри рубленными из толстых стволов стенами. Эти отдельные каморки были открыты к капищу; задней стенкой им
Длинные столы и скамейки – грубые и прочные – служили единственным украшением этих помещений. Сейчас их пронизывали сквозь щели кровли и частокола солнечные лучи, придавая им запущенный, заброшенный вид, – похоже, их давно никто не посещал. Пол был подметён до утрамбованного глиняного основания.
Иван обогнул капище, и в его поле зрения открылась противоположная сторона огороженной площадки на макушке холма.
Выделялось жильё волхвов – высокое, рубленное костром строение, похожее на сторожевую башню с узкими (в одно бревно) горизонтальными оконцами. Посередине башню опоясывало гульбище, к которому вело крыльцо, больше похожее на обычную лестницу, но с перилами из тонких жердей.
Внизу, в трёх шагах от лестницы по направлению к группе идолов, горел небольшой бездымный костерок и подогревал какую-то посудину, висящую над ним. Ни дать, ни взять, картинка временной остановки рыбаков-любителей где-нибудь на озере с ночёвкой: две рогатки вбиты в землю, на них перекладина из не очень ровной палки, а на ней висит котелок с будущей ухой…
Перед посудиной на корточках сидел человек и помешивал варево. Длинные седые волосы, перехваченные тонким ремешком, проходящим через лоб, почти полностью скрывали его лицо. Он либо не слышал шагов Ивана или не хотел обращать на него внимания и занимался своим нехитрым делом.
Подойдя к нему почти вплотную и не видя никого другого, Иван громко поздоровался. Если это был не Перкун, то обращение Толкачёва могло быть для него непонятным звуком. Но старик, помешивая какую-то тёмную пузырящуюся жидкость, буркнул в ответ слова приветствия на языке ходоков.
Пожалуй, это был именно тот, к кому Иван пришёл. Поэтому продолжил по подсказанному Симоном сценарию, проговорив:
– Привет тебе, Перкун, от Учителя ходоков Сарыя Камена… Задиры.
Перкун хмыкнул, дёрнув сухими плечами под тонкой льняной рубахой и поднял голову, чтобы посмотреть на пришедшего.
На Ивана глянули блестящие водянистые глаза. Шрам, описанный Симоном, не перечёркивал лоб, а глубоким до немыслимости провалом отделял брови от скальпа. Лба у этого человека практически не было, только рваный шрам, в который могли бы войти два вместе сложенных пальца. Иван даже вздохнул от неожиданности.
Перкун, по-видимому, понял его, но нижняя часть его лица с правильными чертами оставалась невозмутимой. Привык, наверное, что люди, глядя на него в первый раз, переживают одно и то же.
– Давно я от Задиры не получал приветов, – певучим сильным голосом сказал он. – И от дружка его любезного
– Он…
– Знаю, иначе, как бы ты меня нашёл?
– Ну да, – растерялся Иван от такого начала знакомства.
– Понятное дело. Задира во времени ходить не любит, тем более, если надо кого-то вести к кому-то. Это не по нему. Только если…
– Н-не знаю, – пробормотал Иван.
Он почувствовал глубокую пропасть, отделявшую его от Перкуна.
Им никогда, пожалуй, не стать друзьями. А ведь сказано между ними было совсем немного, да и слова прозвучали ничего не значащие.
Не сказать, что от Перкуна веяло особой холодностью или неприязнью, но… Было что-то, от чего Иван словно увидел перед собой глухую стену, с которой душевно поговорить или сдружиться невозможно: стена же. При этом ни он сам, ни стена во всём этом виноваты не были.
Перкун вернулся к своему занятию, и казалось, ничто его уже не могло заинтересовать, кроме как медленное вращение тёмного отвара очищенным обломком ветки.
Иван не успел настроить себя на ожидание или возмущение, как Перкун отбросил мешалку далеко в сторону и встал. Ноги у него оказались длинными, а голова гордо посаженной на костлявые плечи.
Но шрам…
Это какой же надо было пережить удар, чтобы остаться в живых и носить такую ужасную отметину? Иван старался не смотреть в лицо старика. К своим друзьям-инвалидам по афганской войне у него уже выработался рефлекс поведения, и он пообвык видеть у одного пустой рукав, а у другого протез вместо ноги. Но здесь, встав лицом к лицу перед человеком и ходоком с увечьем, он не мог побороть в себе чувство какой-то подавленности и стеснительности.
– Что привело тебя ко мне? – спросил Перкун, потирая руки.
– Камен… Сарый сказал, что ты знаешь что-то о трёхглазых людях.
– Я?.. – Перкун не удивился, а задумался. – Трёхглазые?.. Не думал, что кому-то из наших это понадобится… Как тебя зовут?
– Иван.
– Зачем тебе, Иван, это надо?.. Нет, если не хочешь, не говори.
– Почему же. Расскажу.
Перкун провёл ладонями по своим седым космам.
– Тогда пойдём в горницу, квасу попьём. Дожди запоздали, но вода в колодцах ещё есть, – поделился он сведениями, которые его, по-видимому, беспокоили в этом засушливом году.
Он оглядел безоблачное небо и вздохнул.
Они поднялись вверх по лестнице. Перила раскачивались и назначения своего, как опоры для рук, не выполняли. Дверь, ведущая во внутрь постройки, открылась, и они шагнули в полумрак. Убранство горницы поражало простотой: стол и две скамьи по его сторонам. Впору разместиться человекам восьми. И всё.
– Садись, Иван, – указал Перкун на скамью справа.
Откуда-то в его руках появился деревянный жбан и две берестяные кружки. Он их наполнил, подняв жбан, через край; одну поставил Ивану. Посудина с квасом исчезла. Волхв сел, взял свою кружку длинными сухими пальцами и отхлебнул напиток.