Ходячие библиотеки
Шрифт:
– Так, вы тут все призраки, верно? В этом старом городе, естественно, все умерли, но есть самоцветное сердце, значит, он тоже полон призраков. А призраки общаются с призраками, потому что они все находятся между миром и Лабиринтом.
– Именно! – поддержал меня Майрот. – Поэтому я и прошу поговорить со своей тетушкой!
Призраки переглянулись в
– Мы не общаемся.
– И подождите вы со своей тетушкой!
– Это жутчайшее суеверие, – пояснил нам психолог, – оно не имеет и тени общего с реальным положением дел.
– Ну, – отдала я знак безразличия, – давайте смотреть на это так: если из-за этого вас захватили, то к реальному положению дел оно имеет отношение, и притом самое прямое.
– И тем не менее мы не представляем ни где находится город, ни где находится ваша тетушка, – весьма весомым тоном сообщила женщина с парасолькой.
Я многозначительно посмотрела на присмиревшего Майрота, но что-то в его виде отозвалось у меня в душе, и я, ругая себя за то, что немного размякла, все-таки спросила у наших проводников:
– Но ваш поезд же с мощным самоцветным сердцем. Я иначе скажу: уж не знаю, по преданию или суеверию, одно самоцветное сердце может чуять другое. Можем мы задать вопрос вашему локомотиву? Просто, судя по всему, – я приобняла в панибратском жесте Майрота за плечо одной рукой, – тетя этого малого тоже искала город как археологичка и пропала во время поисков. Мы ее тут ищем живой или мертвой. – Я посмотрела на поникшего Майрота. – Ну, то есть по большей части, конечно же, живой, в смысле, не то чтобы мы собирались искать ее по частям…
– Не думаю, что у локомотива возникнут возражения против нескольких вопросов, – оборвал мое неловкое молчание мужской призрак и легко заскользил вперед.
Я уже пошла за ним, но мне пришлось опять отвлечься на своего клиента. Он как-то умудрился громко зазвенеть стеклом. Определенно бутылочным стеклом, помещенным в сумку. Я вздохнула и посмотрела на его руки. Майрот тащил сак убежавшего по потолку оккультиста. Тот весил, наверное, как вагон кирпичей, но мой клиент бросать добычу не собирался. Вот это я могу понять – преисполненный истинного критического мышления муж.
Внутри сака содержалось никак не меньше миллионов двух всяких склянок. Их наш острозубый товарищ уверенно считал зельями, но на самом деле их использование ограничивалось, судя по цвету и запаху, исходившему от ткани, пятна на которой они оставили, в самом оптимистичном случае как экстренное слабительное или рвотное средство.
Майрот мне улыбнулся, давая понять, что ему не тяжело, хотя явствовало прямо обратное. Но, поскольку тут собрались исключительно взрослые, ответственные механоиды, я не стала с ним спорить, и мы двинулись дальше.
Впереди замаячило темное пятно, имеющее очертания раскачивающегося на корточках механоида, и я обнажила оружие. Громко, чтобы меня точно-точно услышали, я сообщила нашему зубастому другу, что он окружен и чтобы он отдал книгу. Оккультист же громко, но очень шепеляво сообщил, что совершенно не впечатлен этой
Он тоже не остался на месте и пошел навстречу, впервые за все время нашего знакомства выпрямившись и показав что-то на вытянутой руке.
– Вот! Вот это! Вы не можете меня тронуть! Это разломный камень!
Я, уже успевшая к этому моменту прицелиться ему в грудь, вопросительно посмотрела на обступивших пришельца призраков и выяснила, что они с точно таким же выражением смотрят на меня. Я обратилась к оккультисту:
– Угрожайте нам яснее, пожалуйста! Тут вас никто не понял!
– «Разломный камень», – поспешил пояснить Майрот, пылающий желанием сообщить мне информацию не иначе как из свежайшего выпуска журнала, – это стабилизирующий в умелых руках барахлящие сердца самоцвет. Иными словами…
– Так чем он нам угрожает? – не вытерпела долгих прелюдий я. – Что починит тут все?
– Грубо говоря, да. Это сердце находится одновременно в нескольких мирах и собирает в себя желающих помогать призраков, потому что оно сломано. Травмировано каким-то особенным образом, и это делает его уникальным. А если его починить, то этот поезд станет просто очень длинным кусом железа, ржавеющим без всякой цели.
Я выстрелила. Как обычно, прежде, чем успела подумать. Собственно, когда ты стреляешь, думать и целиться уже давно поздно. Когда стреляешь, ты одновременно и мишень, и стрелок, и пуля. Все вместе, одной прямой линией. Думала я до этого всю свою жизнь. Думала о том, что нельзя лечить тех, кто не болен, и чинить тех, кто не сломан, а просто другой. Меня на каторге очень долго чинили. И только один механоид понял, что трещина внутри у меня – это не поломка. Это щель для света.
Чернокнижник схватился за простреленное запястье, и я бросилась к нему, чтобы выхватить книгу прежде, чем он зальет ее своей грязной, смешенной с ликрой, кровью. Как только издание оказалось у меня, я тут же углубилась в изучение его состояния, только раз поддав ногой в нос этому дундуку на печи, в тот момент, когда он попытался меня укусить.
Книга сильно обтрепалась в корешке. Но ничего, это Дайри поправит. Я утерла слезы. Мелкие, никто не заметил. Бессильные слезы ярости из-за того, что мой мастер умер, а мне даже некого больше убить, чтобы отомстить. Умер кто-то, кто увидел во мне свет. И этого больше нет. Теперь никто знает, зачем нужна моя трещина.
– Вы сломали мне нос! Вы прострелили мне руку! – донеслось снизу.
– Я же сказала, что лишила вас читательского билета, – с вкрадчивой враждебностью прошептала я, усаживаясь перед ним на корточки так, чтобы наши глаза оказались на одном уровне, – а я – библиотекарша, и, согласно общему решению союза Апатитовых библиотек, мы имеем право убивать. Это потому, что книги живут дольше, чем вы, идиоты, и содержат гораздо больше важных для нашего общего будущего знаний.
– О, Сотворитель, нам так жаль, нам так жаль! – хлопотал все это время, совершенно глухой к тому, что я только что произнесла, Майрот. – Пожалуйста, позвольте помочь вам!